Призрак Проститутки

— Заткнитесь. Сами такие.

Я никогда не был гомосексуалистом. Это были просто «шалости». Совершив свое дело, будущий герой частенько слезал с Арнольда, вытирался и говорил:

— Ну почему ты не девчонка? Вид-то у тебя как у девчонки.

Что было правдой: щеки у Арнольда были как две луны, но у Арнольда было свое мужское достоинство, и он отвечал:

— А-а-а, заткнись.

Он был меньше мальчишек, которые «шалили» с ним, а потому они лишь закатывали ему затрещину, чтобы неповадно было грубить.

А я, как уже сказал, был лишь наблюдателем. Не готов я был для занятий с фаллосом. Это меня будоражило, но уже в четырнадцать лет я приобрел характерную для Хаббардов склонность к изоляции. И не выказывал ни малейших признаков того, что подобные упражнения зажигают меня.

Мое отношение к этому виду спорта, к этому цирку проявилось, однако, в сладкой дрожи, прошедшей по моему телу от прикосновения губ помощника капеллана. Когда все кончилось и мне было даровано впервые взлететь в небеса, он проглотил смазку, наполнившую его пересохший рот, и зарыдал от стыда. Рыдания шли из самых глубин его существа. Физически он был человек не слабый, и его сила, как и у моего отца, была сосредоточена в верхней половине тела. Так что рыдания у него были сильные.

А у меня было такое ощущение, будто в меня ввели десять тонн новокаина. Только это было не так. Во мне текли две реки в противоположных направлениях. Я чувствовал неведомую ранее легкость в конечностях, в то время как сердце, печень, голова и легкие были в огне. Это было даже хуже, чем созерцать Мэри Болланд Бейрд и моего отца, катавшихся по полу. Я понял, что стал покорным учеником монстра.

Рыдания у помощника капеллана сменились всхлипыванием. Я понимал, что его волнует мысль о жене и детях.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Я никогда никому не скажу.

Он обнял меня. Я осторожно высвободился. Я сделал это осторожно не из благородных побуждений и великодушия, а скорее из боязни, что он разозлится и начнет буйствовать. Тайный инстинкт подсказывал мне, что он хотел бы, чтобы и у меня появилась такая же жажда, которую мне захотелось бы утолить за его счет. А если у меня таковой не было (а ее таки не было), тогда он как бы молча повелевал мне: «Возбуди ее! Да постарайся же, черт побери, ее возбудить!»

Как бедняга, должно быть, терзался, раздираемый между желанием, чтобы в ответ пососали его разбухший член, и ужасом от сознания, что он скатывается все ближе к краю пропасти, которая поглотит его карьеру. Поскольку я лежал неподвижно, не шевелясь, его рыдания наконец прекратились, и он тоже застыл. Я попытался представить себе, как он служит мессу в нашей школьной часовне, в белом шелковом саккосе поверх белой льняной сутаны, все его ритуальные жесты, которые могли служить мне талисманом против него. Это видение возникло передо мной словно по волшебству. После молчания, не менее тягостного, чем тьма в нашем номере, помощник капеллана издал вздох, вылез из постели и провел остаток ночи на полу.

На этом мой опыт по части гомосексуализма и закончился, но как же он покорежил мою психику. Я сторонился секса, словно это была болезнь. Мне снились сортирные сны, будто я стал Арнольдом и помощник капеллана изливал на меня потоки невероятно вонючих нечистот. Я просыпался и чувствовал себя как прокаженный. Простыни у меня были мокрые, залитые чем-то похожим на гной. Головные боли усилились. Когда мальчишки собирались «пошалить», я отправлялся в библиотеку. Думаю, я наконец согласился с предложением отца об операции потому, что не мог сладить с той частью меня, которая была уверена, что у меня в мозгу засела какая-то гадость и от нее надо избавляться.

Определенные перемены во мне, пожалуй, произошли. Когда осенью 1949 года я вернулся в школу Сент-Мэттьюз после лета, посвященного выздоровлению, школа показалась мне вполне пристойным местом. Наша футбольная команда (а это была первая известная мне начальная школа, где серьезно относились к игре в футбол), наши товарищеские встречи на футбольном поле по классам, наши занятия греческим и латынью, наши ежедневные посещения часовни и молитвы перед едой, наши ледяные души с октября до мая (и чуть тепленькие с июня по сентябрь), наши рубашки на пуговицах и галстуки со школьной эмблемой во всех случаях жизни, кроме спортивных состязаний (крахмальные белые воротнички и рубашки по воскресеньям), — все это сейчас стало приятным распорядком жизни. После операции я стал лучше читать. (И в результате мой случай был описан в нейрохирургическом журнале.) Я чувствовал себя таким же, как остальные, и более подготовленным для выполнения не слишком сложных задач. Отметки у меня стали в среднем «четыре» с плюсом.