Призрак Томаса Кемпе. Чтоб не распалось время

Шум в ушах нарастал, потопляя все, перекрывая все остальные звуки, и вдруг земля под ногами пошатнулась, и Мария схватилась за тонкий ствол дерева у тропинки.

— В чем дело, Мария? — сердито спросил отец, и шум тут же стих, тявканье заглохло, тропинка снова стала устойчивой, и Мария отпустила дерево.

— Ни в чем, — ответила она и наклонилась заправить надоедливо хлопавший ремешок на сандалии.

Все прекратилось. Мир снова стал прочным, тявканье исчезло, а вместе с ним и странный шум — все это уже казалось ненастоящим; вот так и вчера лицо девочки — мгновение, и будто его никогда и не было.

— Ну что, поспешим? — спросил дядя Дэвид.

Но с тети Рут было довольно. Ей надоело быть обузой, все остальные, конечно, могут идти дальше, а она лучше немного посидит здесь (и она без восторга посмотрела на заросли крапивы и куманики), хотя и время уже поджимает.

Тогда все развернулись и направились назад: тетя Рут сзади (теперь на подъемах она заметно поутихла), а Мария на сей раз впереди — только что пережитое почему-то тоже толкало ее домой.

На повороте дороги она вспомнила о пятидесяти пенсах в кармане и о календаре, который еще в тот раз себе пообещала, и зашла в магазинчик. Когда она вернулась, отец и дядя Дэвид прервали беседу и по-доброму, с интересом на нее посмотрели.

— Любопытно, как Мария промотала свои пенни? — спросил отец.

— Наверное, купила хороший альбом для рисования, — предположила тетя Рут.

Они с удивлением уставились на календарь.

— Очень мило, — сказал дядя Дэвид. — Приятные старинные картинки, да? Диккенсовские времена. Очень красиво.

— Ты не ошиблась? — спросила миссис Фостер.

Она не представляет, почему я купила именно этот календарь, подумала Мария, вот что она хочет сказать. Перелистывая страницы календаря, скромные сероватые картинки, она хорошо понимала, как их воспринимают родственники, — жалкое соперничество с красивыми цветными видами избранных уголков Дорсета и изумительными фотографиями коттеджей, скал и холмов.

— Как будто кто-то перевел назад стрелки часов, да? — усмехнулся дядя Дэвид, заглядывая Марии через плечо, и Мария испуганно на него посмотрела.

Теперь она увидела, что на сентябрьской гравюре изображался город и левый отрезок берега, словно художник сидел в лодке в полумиле от суши. Утесы, как и теперь, густо покрывал лес.

— Так-так… — сказал дядя Дэвид. — Мы шли где-то здесь, верно?

И его крупный указательный палец опустился на картинку на окраине Лайма.

— Да, город слегка разросся. А в старые времена — всего-то два-три домика.

— И один из них — наш, — сказала Мария.

— Правда? — с сомнением переспросил дядя Дэвид.

Он стал всматриваться в картинку.

— Здесь так нечетко, что и не поймешь.

— Точно, это он, — подтвердила Мария.

— А гуляли мы вот здесь. Похоже, скалы с тех пор немного выветрились.

И в этом он был совершенно прав: береговая линия на картинке была более правильная, чем поросшие лесом крутые склоны, где они только что бродили. Значит, по крайней мере, часть породы выветрилась с тех пор, как нарисовали картинку, подумала Мария. Интересно, когда? Она глянула в нижний угол гравюры и увидела мелкие наклонные цифры: 1840.

Значит, 1840 год. Сьюзан и Хэриет еще не родились, ведь Сьюзан закончила вышивку в 1865-м. В сентябре 1865-го. Но деревья там, где мы гуляли, довольно старые, значит, обвал произошел вскоре после 1840 года. Интересно, подумала она, неужели… И мысль, бередящая мысль, залетела к ней в голову и зависла там, как серое облако, пока снова не заговорил дядя Дэвид:

— Любопытно наблюдать, как меняется место, — произнес он.

— Да, — тепло отозвалась Мария.

И на мгновение между ними возникла симпатия, и не важно стало, что Марии всего одиннадцать, а дядя Дэвид уже довольно старый и что обычно им нечего было друг другу сказать.

— Карты… карты… — рассеянно повторил дядя Дэвид. — Я сам много чего узнаю из старых карт. Но это совсем не тетина стихия. Есть у меня одна книжица, надо будет тебе ее показать.

Мария кивнула в знак того, что она очень хочет посмотреть книжицу. Тетя Рут, которая все это время бубнила миссис Фостер: «Старинные гравюры… Странный вкус у маленькой девочки» (Мария ясно ее слышала, беседуя с дядей Дэвидом), вдруг обернулась и сказала:

— Ну что, дорогой, в путь?

И это означало, что им обоим пора торопиться в Лондон. Мария давно заметила, тетя Рут чувствовала себя неуверенно, если долго находилась вне Лондона. Она выныривала из него, как нервный пловец, который, заплывая в море, то и дело косится на берег.