Призрак улыбки

— И вот, — продолжал Спиро, налив себе чаю и положив в него сахару, — десять лет пронеслись как один день, как сон. Рокуносукэ не нашел ни нефти, ни золота и очень скоро потерял всякий интерес к такому хлопотливому делу, как разведение скота. С Руми они расстались, прожив года два, и дальше он просто болтался с места на место, каждое утро надеясь разбогатеть к вечеру и каждый вечер уповая на удачу, которая, конечно же, придет завтра. Женщин он менял непрерывно. Иной раз это была связь на час, а иной раз — на год. Жене он, естественно, и не звонил, и не писал. Словам Кадзуэ, что она будет ждать его, — верил.

И вот однажды пути-дороги привели его снова в Токио. Был ясный, прохладный осенний вечер, и, сойдя с поезда на вокзале Кита-Сэндзю, Рокуносукэ поежился и поднял воротник своей поношенной зеленой куртки. Из двух полосатых картонных чемоданов у него оставался теперь только один, и набит он был грязным бельем и несчастливыми лотерейными билетами. Когда-то давно он думал, что если вернется, то разве что на гребне успеха, но теперь так устал, что ему просто необходимо было услышать звук знакомого, как дыхание, голоса, который скажет: «Хочешь принять ванну, дорогой?» — а потом нежиться, глядя на звезды и попивая теплое сакэ, и наконец крепко-крепко заснуть.

Первое, что заметил Рокуносукэ, открывая обмазанные глиной бамбуковые ворота, — это безумный и удручающий беспорядок. Ставни хлопали на ветру, в крыше черепиц меньше, чем дырок, сад зарос, и один из кленов высох. Не заболела ли Кадзуэ, подумал он, ведь она всегда так хорошо следила за садом. В то же время он с удовольствием удостоверился, что она, безусловно, живет одна. Мужской руки тут явно не чувствовалось. Вдруг страшное подозрение посетило его, и, чтобы убедиться, как оно нелепо, он сказал вслух: «А может быть, Кадзуэ умерла.

Раздвинув стеклянную дверь, он переступил порог и вошел в гэнкан.В доме было темно, воздух — тяжелый: вроде бы запах отсыревших татамии передержанных, покрытых плесенью солений.

«Тадаима, — крикнул он, и через мгновение в глубине дома зажегся свет. — Вот я и дома!» — повторил он и, поставив ногу на приступку, стал расшнуровывать ботинки. Расшнуровав, бросил их как попало: один носом на север, другой — на юг, точно зная, что Кадзуэ приберет их и аккуратно поставит носками к двери, чтобы ему удобно было обуться, когда он надумает снова выйти из дома: на вечер или на всю оставшуюся жизнь.

Подняв голову, Рокуносукэ увидел медленно приближающийся к нему по коридору свет, неровно отбрасываемый на рваные, лохмотьями висящие сёдзимасляной лампой, и удивился, что это с электричеством. Но тут же увидел ее, верную свою жену, такую же, какой она была при расставании, только гораздо более счастливую. «Добро пожаловать домой», — сказала она таким тоном, словно он только утром ушел на работу и теперь точно вовремя вернулся.

«Тадаима», — еще раз сказал Рокуносукэ. Ему захотелось радостно рассмеяться, оттого что она жива и не изменилась, но он знал, что это не подобает мужчине. Мелькнула мысль, что надо было, наверное, привезти ей подарок, например амулет на счастье из какого-нибудь знаменитого храма или банное полотенце с названием модного курорта на горячих источниках, но он знал, она не обидится, что он появился с пустыми руками. Она никогда ничего от него не ждала и никогда не испытывала разочарования.

Потом, значительно позже, Рокуносукэ прикрутил лампу и растянулся на футоне.Тот был весь в заплатках, но чистый, и Рокуносукэ расчувствовался, поняв, до какой бедности дошла без него Кадзуэ. Укрывшись покрывалом, они медленно, молча предались любви. И это были их первые прикосновения друг к другу с момента его появления дома, так как по традиции японские супруги никогда не обнимаются в дверях, даже и после десяти лет разлуки. Магендовид, свисающий с шеи Рокуносукэ, опять щекотал лицо Кадзуэ (по непонятной ему причине это всегда нравилось женщинам), а потом она осторожно поймала губами этот качающийся маятник и стала бережно держать его во рту, как рыба-кардинал, пестующая своих прозрачных микроскопических детенышей, а движения склоняющегося над ней Рокуносукэ сделались еще медленнее и бережнее: ему не хотелось порвать свою золотую цепочку.

Еще позже, когда они уже засыпали, Кадзуэ проговорила: «Спокойной ночи, дорогой», — и тихонько поцеловала его в лоб, как когда-то делала мама. Странная дрожь прошла при этом по телу Рокуносукэ, и только какие-то мгновения спустя он понял, что испытал чувство любви. Никогда больше не оставлю эту женщину, подумал он. Здесь мое место. И мы — мое тело, душа, сердце, мозг, мой маленький деспот и я сам — принадлежим ей. Но вслух он сказал только: «Спи».