Призрак улыбки

Жизнь для меня теперь — что-то вроде второй инкарнации, дающей возможность покаяния и неустанных попыток творить добро. И порой, когда я обедаю с мамой, а на столе у нас свежая рыба, лиловый сладкий картофель и салат из приправленной водорослями кокосовой мякоти, или когда наблюдаю за командой собранных мною юных игроков в регби, обыгрывающих соперников с какого-нибудь другого архипелага, когда благословляю новорожденного или провожу церемонию проводов души одного из моих собратьев-островитян, у меня появляется ощущение, что на этот раз мне все удастся. Пусть в скромных размерах, но я познал вкус богатства и славы, однако высшее счастье дают мне занятия, проще которых нет: например, насадив на отцовскую бамбуковую удочку муху, ловить, стоя на береговом уступе, рыбу, или забраться в облюбованную еще в детстве развилку дерева и смотреть на оранжево-розовые зарницы заката, или помогать маме аккуратно складывать выстиранное белье. Она ежедневно пользуется стиральной машиной, но для сушки использует веревку, протянутую между двумя кокосовыми пальмами, потому что ей нравится запах высушенной на солнце ткани и потому что, как она мне смущенно призналась, бак для сушки она приспособила под хранилище для зеленых бананов.

Глядя в зеркало, я не вижу теперь ни чудовища, ни самца с агрессивным взглядом. Скорее, на меня смотрит человек, чья шерсть вся на виду, а воля устремлена на то, чтобы быть добрым, в той степени, в какой это возможно. В душе я продолжаю каждый день повторять слова покаяния, но знаю и другое: чтобы выучиться прощать других, надо сначала простить себя. Любить других — нетрудно, гораздо труднее — во всяком случае мне — научиться любить себя.

Любовь страждущих призраков

Я слышал о дивных курениях.

Что могут душу вызвать из тьмы.

Будь они у меня сегодня.

Возжег бы их на могиле любимой.

Из старинной японской песни

Можете говорить, что это атавизм, но, оказавшись в опасности, я часто черпаю силы и бодрость, оглядываясь на прошлое. Например, так я поступила на острове Кулалау, куда приехала, охотясь за очередным пикантным букетом путевых историй (одна — о костюмах аборигенов, другая — о местной склонности к эротическим формам надгробий, третья — об усиливающей сексуальность траве, которая по причудливому лингвистическому совпадению именуется amatti. Если вспомнить латинский корень: любовный, любовь…). В тот момент территориальные споры переросли там в военный конфликт между племенем Желтого Мотылька и племенем Белой Акулы, и обстоятельства сложились так, что ослепительный молодой воин из племени Мотылька взял меня в качестве заложницы, но я вышла из этого переплета целой и невредимой, так как воспользовалась нестареющим советом, данным однажды моей матери ее матерью — бабушкой Ледой, только что опубликовавшей скандальный опус "Мои дни (и ночи) с мистером Панчо Вильей". "Запомни, милая девочка, — сказала она тогда, — все бандиты в глубине души джентльмены. Веди себя как леди, и они станут обращаться с тобой как с богиней".

В случае с воином из племени Мотылька (звали его Раади Улонгго) совет Леды подействовал просто магически. Редко мне приходилось видеть кого-либо привлекательнее его, и к моменту, когда волнения были подавлены, мы с Раади составили то, что моя мать назвала бы "сладкой парочкой". Роман длился недолго, но вовсе не потому, что ослабла тяга друг к другу: просто мне нужно было назад, к работе, а Раади ждали его дела: ловля осьминогов, вырезание масок ангелов и поклонение черепам предков.

Но все же мы не теряли друг друга из вида. Дома у него телефона не было, в школу, где он преподавал, звонить было нельзя, так что звонила я в гостиницу "Веселый огонек" — раз в неделю, в заранее оговоренное время. И однажды услышала от дежурного, что, идя к телефону, чтобы поговорить со мной, Раади попал в засаду, и воин из племени Голубой Змеи застрелил его. Откуда-то из глубины слышны были кровожадные клики, и я повесила трубку, чувствуя бесконечную боль не только из-за бессмысленно оборванной прекрасной молодой жизни и утраты возлюбленного моей мечты, но и от бесчеловечной жестокости племенных войн любого масштаба.

Узнала я все это, сидя дома, на острове Мауи, и тут же отправилась на велосипеде в Кипахулу, где находилась ближайшая церковь: маленькая белая часовенка, стоявшая среди источавших головокружительный запах желтых деревьев, с соцветиями, напоминающими пучки экзотических перьев. Опустившись на колени перед безыскусно простым алтарем, я сквозь слезы пробормотала бессвязную, к конфессиям не относящуюся молитву и зажгла двадцать шесть свечей — по одной за каждый стремительно промелькнувший год жизни Раади. "Покойся с миром, — прошептала я. — Любимый мой мотылек, мое до времени сгоревшее пламя".

* * *