Призрак в кривом зеркале

– Его самого. Про убийство я вам напрасно сказал, потому что так и не смогли узнать, случайно ли его та машина сбила или специально… Я думаю, что первое, потому как помню Борю и уверен: врагов у него быть не могло. Тогда, в самом начале девяностого года, мне исполнилось тридцать два, и с Борькой мы оказались ровесниками. Он нравился мне больше остальных. В нем, знаете ли, была какая-то внутренняя чистота и прямота, и человек он был, безусловно, порядочный. Он тоже, похоже, мне симпатизировал… К тому же мы оба сошлись на почве любви к рыбалке. Правда, разговоры наши имели характер чисто теоретический, но в любом случае приятно встретить единомышленника, согласитесь! И когда вечером третьего февраля нашли тело…

Корзун замолчал, старательно вмял окурок в жестяную банку, пристроенную возле ножки скамейки.

– Метель страшная мела в том феврале, – сказал он наконец. – Весь февраль. Конечно, все следы занесло.

* * *

Метель в феврале только наступившего тысяча девятьсот девяностого года мела страшная, начиная с самого первого числа, а точнее – с ночи тридцать первого января. Снегоуборочная техника работала не переставая, и все равно к вечеру дороги утопали в снегу. Люди старались не выходить из квартир без серьезной надобности: под снегом подстерегал гололед, зима свирепела с каждым днем, бесилась, дико выла за стенами, обрушивала колючий снег на прохожих. Вслед за метелью ударил холод, державшийся сутки, а затем снова потеплело и завьюжило. Протекавшая через Тихогорск узкая река Суряжина из-за своего бурного течения не замерзала – сизая вода ее мелькала среди сугробов, возвышавшихся по берегам.

Неподалеку от дома Шестаковых был спуск к Суряжине – там выходил из земли родник, из которого местные жители брали воду. Городская администрация, несмотря на просьбы горожан, все никак не могла благоустроить площадку перед родником, и вода стекала на землю. В результате в сильные холода снег и расчищенная земля схватывались льдом, спускаться на который рисковали немногие – жутковатая Суряжина облизывала замерзший берег в десяти шагах от трубы родника, и упасть в нее никому не хотелось.

Днем третьего февраля по городу разнеслась страшная новость: Татьяна Любашина покончила с собой – утопилась в речке, как раз под родником. Ужаснее всего было не то, что утопилась – это как раз знающих людей не удивило, потому что характер у Таньки-шалавы был дикий, неуравновешенный, – а то, что оставила она после себя трехмесячную Сонечку. Правда, быстро разобрались, что в Анненске живет двоюродная сестра Таньки с мужем, и девочку отдали ей.

Дом Шестаковых притих после этого известия, потому что утопившаяся последние три года занимала комнаты на первом этаже – те самые, в которых когда-то жил учитель биологии.

Не везло сестрам Шестаковым с жильцами этой квартиры: сначала завистливый ехидный учитель, затем Татьяна… Пожалуй, доведись сестрам выбирать нижнего соседа, они бы остановились на учителе, а не на дворничихе Таньке, но выбирать им не дали.

По утрам Любашина мела улицы, а вечером строчила на старой швейной машинке, и даже была у нее кой-какая клиентура – из тех дамочек, которых не останавливала от общения с Танькой ее репутация. А репутация, надо сказать, была паршивая, потому что поведение Любашиной многие называли легкомысленным, а некоторые говорили прямо: развратная она девка, Танька из шестаковского дома.

Тощая, с выпирающими коленками, в бесстыже обтягивающем коротком полудетском платье, Танька казалась болезненной. Смотрела на всех странно – искоса, тревожными глазами, словно то ли боялась, что ударят, то ли примерялась ударить сама. К понравившимся мужчинам подходила запросто, не разбирая, женат или нет, и уводила к себе в комнатку, не скрываясь, причем избранник обычно шел за Любашиной как заговоренный – было в ней что-то такое, что притягивало мужиков. Глаза удлиненные, приподнятые к вискам, бледная кожа и скулы проваленные, как у туберкулезной больной. Только губы у Любашиной были пухлые, но вечно искусанные и шелушащиеся.

Как-то раз на Таньку напала жена одного из «уведенных» с криком: «Я тебя без волос оставлю». Но тощая Любашина дала ей такой отпор, что несчастной супруге пришлось с позором бежать со двора. Танька в ярости еще и камнями вслед ей швырялась, к восторгу собравшихся детей.

Конечно, все это не могло нравиться сестрам Шестаковым.

Роза возмущенно нашептывала сестре, что нижняя соседка подает дурной пример детям своим поведением, но Эльвира, несмотря на антипатию к Таньке-шалаве, признавала, что с детьми та мягка, почти нежна, никогда при них не матерится и не эпатирует публику. Даже Элю, вечно надоедавшую со своими детскими выдумками, Любашина не прогоняла, а выслушивала и что-то ей рассказывала.