Призрак в кривом зеркале

– Простите их, сегодня все немного возбуждены, – извинилась Эльвира Леоновна перед Макаром. – В самом деле, я сейчас тоже вспомнила – в той комнате жила Татьяна Яковлевна. Точнее, в двух, но после ее смерти одну комнату фактически превратили в сарай, и пройти в нее из дома теперь нельзя. А вторая – да, заколочена. Татьяна, Татьяна… Несчастная женщина, не вполне здоровая. У нее была тяжелая жизнь. Думаю, то, что в последние годы принято называть послеродовой депрессией, сыграло свою трагическую роль – Таня покончила с собой. Утопилась.

Шестакова вздохнула.

– Это очень печальная история, и я отчасти чувствую свою вину в том, что произошло. Никому из нас не нравилась Любашина. Мы были молоды, жестоки и – что скрывать, Макар Андреевич! – эгоистичны, как большинство женщин. Уверяю вас, когда у тебя четверо детей, становится не до того, чтобы помогать другим несчастным. Мне тогда казалось, что Любашина презирает нас с сестрой, и все ее поведение только подтверждало это. Она была несколько… э-э-э… легкомысленна и всячески задирала мужчин, приходивших к нам в гости, – так что в конце концов все они стали ее избегать, чтобы не попадать в неловкое положение. Лишь много лет спустя мне пришло в голову, что, возможно, Татьяне страстно хотелось попасть на наши вечера – как-никак у нас бывали известные люди, умные, образованные, интересные… Но она скрывала свое желание под маской напускного презрения. Увы, у меня не хватило мудрости это понять.

– Мама, ты ни в чем не виновата! – возмутился Эдуард, бросив рассерженный взгляд на Элю.

– Нет, Эдя, виновата. Я хорошо помню один вечер – за три дня до того, как случился тот ужас. Я тогда испекла пирог, и мне взбрело в голову угостить им Татьяну. Вот я и спустилась к ней на первый этаж…

* * *

1990 год, конец января.

Пирог они вдвоем с Розой испекли из остатков антоновки, долежавшей до января, в надежде, что к ним заглянут Антоша с Борей Чудиновым. До субботы было еще несколько дней, но иногда Соколов заходил просто так, без всякого повода, зная, что ему всегда рады в этом доме. Солнечный, обаятельный, улыбчивый, по-мальчишески беззаботный, он наполнял дом шутками и весельем, подтрунивал над Чудиновым, возился с детьми, без обиды принимал покровительственное отношение сестер, выражавшееся в ненавязчивой опеке. По молчаливой договоренности Эльвира и Роза не разговаривали между собой о Соколове, а с ним каждая общалась так, чтобы не выставить себя на посмешище, если окажется, что Антоша все же влюблен в другую сестру.

За год, прошедший с его первого визита в дом Шестаковых, он стал у них совершенно своим. «Прижился Антоша, пригрелся», – шутил рыжий Чудинов. Антоша и вправду прижился и по многим серьезным вопросам – если не по всем – советовался с Эльвирой и Розой, признавая за ними практическую сметку, ум и находчивость. Единственной темой, которую он никогда с ними не обсуждал, была его профессиональная деятельность.

Весь вечер у Эльвиры сладко ухало сердце в предвкушении того момента, когда снизу раздастся звонок – один длинный, один короткий – и красивый баритон Соколова разнесется по лестнице. На Чудинова она не обращала особого внимания, воспринимая его как безобидный, а временами и небесполезный придаток к Антону, и иной раз даже не могла вспомнить, приходил ли он за компанию с Антоном или нет. Боря был такой ручной, такой незаметный… Все мужчины рядом с Соколовым казались ей незаметными.

Когда часы показали десять, Эльвира поняла, что Антон не придет. С досадой посмотрела на кусок пирога, лежавший на белой салфетке и пахнувший печеным яблоком, корицей и ванилью, и вдруг приняла решение. Давно следовало приручить Таньку Любашину – она отравляла существование всему дому, драной кошкой проскальзывала на общую кухню, вытаскивала из холодильника кастрюльку с жалким жидким супом, быстро подогревала и уходила есть к себе в комнату, не говоря ни слова присутствующим. Ребенок, слава богу, был у нее тихим и никому не мешал.

Поколебавшись немного, не оставить ли кусок пирога детям, Эльвира в конце концов решила, что завтра испечет для них новый, а одного куска на четверых все равно не хватит. Тем более нельзя было упустить такой повод рассмотреть, как живет Танька и на кого же похожа ее грудная дочь – поговаривали, что на директора музыкального театра, которого Эльвира Леонова неплохо знала.

Прижимая к себе тарелочку, Эльвира спустилась на первый этаж, подошла к крайней двери и прислушалась. За дверью разговаривали. Некоторое время она стояла с тарелкой в руках, затем не выдержала и постучала.

Танькин голос сразу утих. Затем за дверью прошлепали шаги, и Любашина подозрительно спросила:

– Чего? Кто там еще?

– Это я, Эльвира. Открой, Тань!