Призраки

— Это было в Изюме, — говорил он, — на святках. Шел мещанин Явтух Шаповаленко по дальнему переулку, заглядывая во все окна и затрагивая всех прохожих. Шел он уже поздно на заре, на вечерницы, т. е. посиделки, которые справлялись на десятикопеечную складчину молодежи ближней слободки, в лесу, на водяной мельнице, и потому-то он нарядился в пух и прах. Синие нанковые шаровары, только что купленные на торгу, были туго перетянуты ремнем, с висящими на нем гребенкой и коротенькой трубочкой. Концы шаровар были засунуты в высокие, с железными подковами сапоги. Поверх белой рубахи, с синим и красным шитьем у воротника, на плечи молодецкие была накинута серая свитка, а на волосы была надвинута высокая, с синим суконным верхом, черная барашковая шапка. В его левом ухе болталась серьга, а из кармана шаровар выглядывал конец желтого с разводами платка. И шел он, предаваясь всяким потехам. То просунет голову в узенькое окошко подслеповатой бабы-вдовы и над самым ее ухом крикнет: «агу!» То совершенно неожиданно, перед домом волостного писаря, начнет на руках и ногах вертеться колесом — и роняет по пыльной дороге то трубку, то платок, то целую дорожку пятаков; или погонится за толпою разряженных девок, а те разбегаются от него с визгами и криками, как стая воробьев от налетевшего ястреба… То, наконец, у ворот двух соседей-стариков, с громким криком: «Ходил гарбуз по городу!» — пускается отплясывать вприсядку. Его сапоги звенят подковками, выбивая лихой танец. Густая пыль летит столбом, и в ее облаке мелькает по временам баранья шапка, складка шаровар или его длинные черные усы. С громом летит мимо таратайка проезжего купца, и последний, подняв с подушек изумленное лицо, смотрит и, спросонок, не понимая, что перед ним делается, исчезает в конце улицы.

— Молодец! — говорит в одно слово ватага парней, идя мимо плясуна. — Молодец Явтух! Молодец гуляка Шаповаленко!

И Явтух понимает, что он точно молодец, потому что наконец и головы столетних старцев поднимаются перед ним, и устремляются на него глаза тех людей, которые уже столько лет с утра до ночи сидят, как могильные камни, у своих ворот и смотрят в землю, не поднимая головы ни перед чем на свет.

«Любо жить на свете! Вот так любо!» — думает между тем Явтух, минуя околицу и огородами пробираясь к лесу. Тряхнул он волосами, надвинул шапку, подтянул туже пояс и взглянул на ясное звездное небо… Звезды дрожат и будто колышутся, точно огоньки воздушных свечек. Но вот из-за леса послышался далекий говор и смех. Хата мельника скоро выглянет из-за деревьев. А там веселье, шум, толкотня, и среди всего — красавица Найда, дочка мельника…

«Что за краля эта Найда!» — думал Явтух, пробираясь к околице и перескакивая то через камыш, то через ров, обросший осокой. «Была не была! — скажу сегодня всем, что Найда — моя невеста и что я женюсь на ней! Посмотрю тогда, как заартачится старый мельник!» И, разведя кусты, он смело вошел в лес. Темнота и мертвая тишина кругом. Ни соловей, ни филин не оглашают леса. Между деревьями, на месяце, сверкнуло болото; через него, по мостику из бревен и ветвей, лежит дорога… Подойдя к болоту, Явтух бодро ступил на мост, размахивая длинною хворостиной и расточая разные замечания насчет людского трудолюбия. «Эка народ эти изюмцы! Пять лет копались по пояс в воде и выстроили такой мост, прости Господи, что с нечистым не разминуться; а уж куда необъемист этот вражий сын!..» И вдруг он видит, как раз на средине моста уселось что-то маленькое, худенькое, черненькое и мохнатое. Явтух к нему, а оно сидит, и только его зеленые глазки сверкают, как у кота. Явтух закричал: «Брысь!» — а оно и ухом не ведет и только виляет черным и длинным, как у собаки, хвостиком. «Э-ге-ге, дело недоброе! Только упомянул нечистого, а уж он и подвернулся! Постой же ты, иродова душа, я тебе покажу, как вашего брата учат!»

Он быстро подошел и со всего размаха хлестнул его длинною хворостиной. Завизжал, залаял бес, как собака, и кинулся под ноги парня. Явтух пошатнулся, скользнул с мостика и со всего размаха полетел вниз усами, в болото.

— Вот вода так вода, да и холодная какая! — пробурчал он, выкупавшись в луже и опять взбираясь на тощие бревна. С его шаровар, с рубахи и с усов текло, как с крыши во время дождя. — Эхма! — прибавил он, осмотревшись и выворачивая карманы шаровар и свитки. — Ни кисета, ни платка, ни денег нет! Все там! — И он показал в воду… — Погоди ж ты, бесов сын — я тебе утру нос! Заставил выкупаться, точно пьяного москаля! И на вечерницы теперь опоздаешь!.. Ах ты, свиное твое ухо… Ах… — И, в самом досадливом расположении духа, он пошел обратно в Изюм.

Он шел, едва передвигая ноги от намокших шаровар, а тут еще казалось ему, за плечами, по кустам, кто-то шагал и будто говорил ему: «Что, брат? Смеяться вздумал? Что? драться вздумал? Вот, теперь и пляши, и пляши!»

Закипела месть в его груди.

— Не поддамся! — крикнул он и плюнул. — Добегу до хаты, переоденусь и еще поспею на вечерницы! — Сказал и во всю прыть понесся к Изюму…