Призраки Дарвина

— А я молилась, чтобы твоя реакция была временной. Ну не сможет же он продолжать в том же духе больше недели. Но ты смог. А я просто шла у тебя на поводу. Вспомни, кто из нас сидел на водительском месте. От тебя зависело, сколько продлится поездка.

— Я тебе доверял!

— А я тебе! Я доверила тебе принять правильное решение, даже не предполагая, что это займет более двух лет. Но, едва выкопав себе эту яму, я исполнилась решимости продолжать. И знаешь что? Все к лучшему, вот что я поняла.

— О нет! Теперь ты заявляешь, что это пошло нам на пользу?! Все дерьмо, которое пришлось пережить?!

— А ты просто подумай, Фицрой Фостер. Что бы случилось, если бы я вернулась из Берлина и заявила, что была права, и уже на следующий вечер или прямо в тот же, не откладывая в долгий ящик, прочитала бы тебе свой отчет? Это заняло бы несколько часов. Сколько ты его читал?

— Три часа,

— Ну, значит, три часа. Ты бы меня выслушал, потом мы обнялись бы так, словно наши проблемы решены, мое исследование аккуратно упаковано и перевязано прелестной ленточкой, однако ты не приблизился к нему, не страдал достаточно, не заплатил по счетам.

— Но ты же сама сказала, что мы исполнили свой долг.

— Я ошибалась.

— Да я прошел через ад, потеряв свое… потеряв тебя, проведя семь лет в изоляции. Этого тебе показалось мало и ты решила добавить еще два года?

— А что хуже, Фиц? Жить с чужим обликом, который навеки впечатан в тебя, или жить без меня? Что хуже?

— Потерять тебя, — сказал я. С неохотой, потому что не хотел соглашаться ни с одним из ее доводов. Но это правда. Хуже ничего быть не могло.

— Потерять меня, — повторила она ровным голосом, не выдавая ликования. — Так что ты не прошел через ад. Ты не испытал всего ужаса, что выпал на долю Генри. Может, тебе никогда и не придется пережить ничего подобного, я вот точно никогда не приближусь к подлинному знанию. Но по крайней мере, ты стал ближе.

Да она рехнулась. Я ее не узнавал. Это он ее к этому подтолкнул. Здесь что-то гораздо более извращенное, чем я думал изначально. Если бы он просто украл Кэм у меня, ударив по башке обломком камня, то, по крайней мере, она осталась бы цельной, чистой, невинной. Но воскресить ее и убедить не признаваться мне, держать меня в неведении — это было подлинным злом, ужасным наказанием для того, кого он никогда не встречал. Неужели он так и не успокоится? Кэм заглянула в меня, как в воду. О, как же я проворонил взгляд, который она скрывала в течение этих месяцев пытки, затуманивая все следы глубокой мудрости, с которой двигалась сквозь реальность.

— Ты снова винишь его, Фиц.

— А что, теперь его вообще нельзя винить? Он святой? Как ты?

— Нет, святой никогда бы не поступил так ужасно с тобой, любимый, так что нет, я не святая, даже близко.

— Но его ты считаешь святым?

— На самом деле я ничего о нем не знаю. Может, он вложил эту мысль в мою голову. Может, он действительно хочет тебя облапошить. Или это был его первоначальный план: искать мести внутри тела, в котором слились два потока, определивших его жизнь, поток Пети и поток Хагенбека. Но вот о чем я размышляла — и ты, милый, дал мне время для размышлений: а что, если он эволюционировал после знакомства с тобой, осознал, что ты мог бы стать порталом, поверил, что в правильной среде ты поймешь его послание. Может, он проверяет тебя, твою способность прощать.

Я ухватился за последнее слово, как утопающий. Прощать? Прощать?! Да нет ей прощения. За то, что она сотворила со мной, с собой, за годы счастья, которое она украла. Нет прощения. Эти слова я швырнул в нее, как камень, опрокинул, как стену, припер, как бульдозер.

У нее, как обычно, нашелся ответ:

— Как и тому, что они сотворили с Генри. Если их деяниям и впрямь нет прощения, он никогда не оставит тебя в покое. С чего ему прощать твоих предков за то, что они сделали с ним из жадности, гордыни, амбициозности, любопытства, равнодушия? Какое право ты имеешь требовать у него прощения? Чем ты лучше их?

Так продолжалось довольно долго, поскольку первый день нового года только-только занимался вслед за рассветом. Все, что я говорил ей, возвращалось бумерангом. Она вела себя эгоистично? Я тоже. Она исключила меня из своей жизни? Я исключил ее из своей. Спор длился и длился, пока я не израсходовал всего себя, не почувствовал, как трясина обиды осушается капля за каплей, и единственное, чего я хотел, это подхватить ее на руки, заняться с ней любовью и заснуть рядом. Больше никаких ночей в качестве хранителя ее снов! Я молился о ее возвращении, и она вернулась, разве этого мало?

Нет. У меня оставался еще один вопрос, и я не хотел его задавать, но пришлось. Скорее обвинение, чем вопрос, потому что я знал ответ, опасался, что знаю ответ, и боялся ответа.

— Тебе понравилось, Камилла Вуд? Наблюдать, как я погружаюсь в пучину страданий, отчаянно нуждаюсь в твоем совете, отключен от источника всякого комфорта, тебе это понравилось?

Она не торопилась отвечать, как будто много месяцев ждала, что кто-то спросит об этом, размышляя над ответом в одиночестве своих собственных часов. А потом сказала:

— Да.