Призраки Гойи

Когда в 1808 году начались испанские осложнения, которым суждено было привести к встрече в Байонне и коронации Жозефа, к Касамаресу неоднократно обращались за советом. Поначалу, в 1795–1796 годах, по окончании войны с Францией, он мечтал, чтобы Испания стала братской республикой последней, власть в которой после выборов, естественно, принадлежала бы ilustrados.В то же время Лоренсо ясно видел препятствия на пути этой неожиданной и искусственной республики в древней и по-прежнему невежественной стране. Поэтому он убедил себя в том, что Испании, подобно другим европейским странам, следует оставаться, по крайней мере в ближайшем будущем, монархией. Бывший монах убрал свои республиканские идеалы в долгий ящик, в то же время оставаясь искренне преданным им в глубине души.

Лоренсо не был слепцом: он прекрасно понимал, что новый сильный человек, несмотря на его революционное происхождение, стремился к одной лишь политической системе — сугубо личной власти, что подтвердилось после его коронации императором в 1804 году.

Испанец, как и весь мир, с замиранием сердца и восхищением наблюдал за потрясающими первыми шагами новой империи. Он входил в свиту Наполеона в Байонне и высказывал свое мнение, когда его об этом просили. Касамаресу довелось встречаться с Карлосом IV и его сыном Фердинандом, с каждым по отдельности. Обе важные персоны были удивлены его превосходным испанским языком, а также блестящим знанием кухни и обычаев полуострова. Они заметили, что император умеет окружать себя толковыми людьми, и эти слова стали повторять.

Когда начали рассматривать предложение о том, чтобы назначить Жозефа Бонапарта королем Испании, у Лоренсо спросили, что он об этом думает. Он ответил, что в нынешних условиях, учитывая очевидную слабость обоих претендентов на трон, отца и сына, публично поносящих друг друга, выбор одного из них наверняка повлек бы за собой гражданскую войну, которая была бы долгой, кровопролитной и вынудила бы Францию начать массовую интервенцию.

Поэтому, сказал Касамарес, назначение такого человека, как Жозеф Бонапарт, с опытом королевской власти, который, не принадлежа ни к одной из группировок, оставался бы беспристрастным, казалось ему удачной идеей.

Он даже заявил о своей готовности помогать новому государю в случае необходимости.

Поскольку Лоренсо умел убедительно говорить, его выслушали, на сей раз сам император, принимавший его более часа вместе со своими основными советниками. После этого Наполеон еще минут десять задавал испанцу конкретные вопросы с глазу на глаз: в чем именно заключалось различие между обычным и необычным допросами с пристрастием, каким был, согласно статистике, процент признаний, заслуживающих доверия, по-прежнему ли велико влияние инквизиции в Испании, каковы были отношения Конгрегации в защиту вероучения с монархией, с римским папой, какие средства сообщения она использовала и так далее.

Лоренсо отвечал в меру своей осведомленности. Наполеон, уверявший, что узнал испанца, хотя лишь мельком видел его во время переговоров относительно конкордата, поблагодарил его и, прощаясь, положил ему на плечо руку. Для бедного крестьянина из Мурсии, бывшего официанта парижского ресторана, то был поистине «звездный час», вероятно, напомнивший ему о коллективной встрече, более двух десятков лет тому назад, с римским папой, назвавшим его «воином христовым».

Несколько месяцев спустя Лоренсо Касамарес, не добивавшийся для себя никаких постов, вновь оказался в Мадриде в неопределенном качестве «особого советника по испанским делам», получающего роскошное жалованье и наделенного полномочиями, истинный масштаб которых он еще не мог оценить.

13

Лоренсо и Гойя направляются бок о бок в один из коридоров дворца правосудия. Ансельмо, помощник-переводчик, пытается втереться между обоими мужчинами, чтобы сохранить контакт с художником.

Лоренсо, по-видимому, искренне рад встрече с Гойей, к которому он теперь обращается на «ты». Последний завершает рассказ о том, как он лишился слуха пятнадцатью годами раньше, в Кадисе. Он сообщает о шуме, который стоит у него в ушах, о своих головных болях, галлюцинациях и колодце безмолвия, в котором живет уже более пятнадцати лет. Он также говорит о своей работе, совсем немного. Лоренсо же рассказывает, что он познакомился в Париже с художником Давидом, но у него было недостаточно денег, куда там, чтобы заказать ему свой портрет. Гойя слышал о Давиде, который, как и он, без труда приспособился к новому строю, но он плохо его знает, как и других известных художников, будь то живых или мертвых.

Произведения живописи в ту пору редко покидали спои обиталища. Гойя видел воочию полотна всего нескольких итальянских художников, да и то лишь в молодости. Он мог составить представление о творчестве, скажем, Рембрандта или Пуссена только по печатным репродукциям, зачастую сомнительного качества.