Призраки Гойи

Рамочный мастер снова окинул внимательным взглядом тяжеловесную фигуру королевы, гарцующей на красавце Бравом в полковничьем мундире, как на параде.

— Королева его уже видела?

— Свой портрет?

— Да. Этот.

— Нет. Она видела первоначальные эскизы, только и всего. К тому же лишь мельком.

— Поступай как знаешь, но я бы на твоем месте еще немного подумал, прежде чем показывать ей картину.

— Неужели она такая страшная?

— А ты сам не замечаешь?

— Нет. Ничего подобного. Уверяю тебя. Я смотрю только на картину. На ней королева, это она, все ее узнают, разве не так? Если я сделаю ее красивее, это будет обманом. А ложь не может выглядеть на холсте хорошо. Понимаешь?

Рамщик сказал, что он не совсем это понимает, но в любом случае это не его дело. Он принялся рассказывать историю, в которой шла речь о каком-то австрийском князе, маленьком, горбатом и кривом. Этот князь резко отчитал художника, посмевшего изобразить его на парадном портрете таким, каким он был. Он заказал другой портрет, и на сей раз художник искусно замаскировал горб важной персоны и написал мужчину ростом с лошадь, стреляющим из лука или ружья, прищурив глаз, которого у него не было. На сей раз князь остался вполне доволен.

— Я тоже прибегал к подобным фокусам, — сказал Гойя. — Но я вышел из этого возраста.

Между тем художнику было слегка не по себе, хотя он и не показывал это рамочному мастеру, так как у него начались колики в желудке. Он откусил кусок сухаря, проглотил две маслины и снова спросил:

— Ты и впрямь считаешь, что мне стоит подождать?

— Если подождешь год, — произнес рамщик со смехом, — год или два, она увидит в зеркале, что постарела, и окажется моложе на портрете. Так-то было бы лучше.

— Я не могу так долго ждать, ты же знаешь. Притом вот что я тебе скажу: я подрумянил ей щеки, сделал подбородок менее тяжелым, увеличил глаза и, главное, изобразил ее с закрытым ртом.

— Почему?

— Потому что у нее почти не осталось зубов. Когда королева улыбается, внутри у нее черным-черно. Она заказала себе какую-то штуку, которую прикладывает к деснам. Но она всё время падает.

— Ты увеличил ей глаза? — спросил рамщик.

— Да, присмотрись хорошенько. Я слегка приподнял ей веки. Никто и не заметит.

В разгар этой производственной дискуссии в дверь мастерской постучали. Один из помощников открыл. На пороге стояла небольшая группа: два доминиканца в черно-белых одеждах и за ними — трое мужчин в сером и коричневом, по дурному запаху которых можно было понять, что это familiares.

Гойя, тотчас же забеспокоившись, вышел к посетителям и спросил, что им угодно.

— Вы — Франсиско Гойя и Лусиентес? — осведомился один из монахов.

— К вашим услугам.

— Нам сказали, что вы написали портрет Лоренсо Касамареса.

— Так точно. Он закончен.

— Мы можем его увидеть?

— Ну конечно. Пройдите сюда.

Художник проводил гостей в другую комнату, служившую ему складом, и показал портрет Лоренсо, стоящий на полу. Портрет, вставленный в раму, ждал здесь уже несколько недель, прошедших со времени последнего визита Касамареса. Гойя остерегался посылать какое-либо извещение в монастырь, дабы не подливать масла в огонь, напоминая о деле Бильбатуа. Чтобы что-то сказать, художник сообщил монахам (familiares остались за дверью), что раму выбрали с обоюдного согласия.

— Надеюсь, он понравится брату Лоренсо, — прибавил он.

— Дело не в этом, — сказал один из монахов.

— Почему?

— Его с нами больше нет.

— Как?

— Касамарес больше не принадлежит к братии, он уже не один из нас. Он обесчестил себя и пустился в бега.

— В бега?

— Да. Пять дней тому назад. И мы пришли конфисковать его портрет. Вот приказ Конгрегации в защиту вероучения.

— Да-да, конечно, — произнес Гойя, даже не взглянув на протянутую бумагу.

— Значит, мы можем это унести?

— Картину? Ну конечно.

Монахи сделали знак familiares, которые приблизились, чтобы взять портрет. Рамочный мастер, рабочие и помощники Гойи с любопытством наблюдали за этой сценой.

Один из монахов, по-видимому возглавляющий группу, взял Гойю за руку, отвел его в сторону и прошептал ему на ухо:

— Если, часом, он даст вам о себе знать, немедленно известите нас.

— Да-да, положитесь на меня.

Трое мужчин в серо-коричневом медленно прошли через мастерскую, унося портрет Лоренсо Касамареса, который они держали наперевес. Гойе хотелось расспросить о причинах и обстоятельствах этой немилости, этого внезапного бегства. Что они узнали? Каким образом?

Он догадывался, что это решение связано с признанием, вырванным под пыткой в доме Бильбатуа, в его присутствии. Пока что, по-видимому, у Конгрегации в защиту вероучения не было намерения допрашивать его, Гойю. Зачем же ему вмешиваться в то, что его уже не касается?

Поэтому художник промолчал. Нечто, очевидно, какой-то инстинкт побуждал его к осторожности, смиренно согнутой спине и молчанию. Наверное, в данный момент лучше было просто подчиниться и не задавать никаких вопросов.