Призраки Гойи

Все хлопоты Томаса оказались напрасными. Мало-помалу Бильбатуа отчаялся. Когда его спрашивали, что слышно об Инес, он отвечал: «Я потерял дочь». Его супруга Мария-Изабелла перестала принимать пищу и умерла от истощения в 1796 году. В последние месяцы жизни женщина, если верить слугам, проклинала Бога и каждый вечер плевала на распятие. Один из их сыновей, Альваро, уехал в Америку и пропал без вести во время кораблекрушения на пути в Китай, где-то между Мексикой и Филиппинами. Его тело так и не нашли.

«Я потерял жену, дочь и сына», — говорил Томас. У него остался только Анхель, второй сын, изо всех сил старавшийся поддержать отца.

Томас худел. Его здоровье становилось всё хуже и хуже, спина всё более сгорбленной, он много кашлял. Теперь Бильбатуа передвигался, опираясь на трость. Начиная с 1798 года дела лишенного энергии, впавшего в апатию торговца с опустошенной душой пошли на убыль. Несмотря на то что во французском обществе вновь воцарилось спокойствие, непрерывная война, которую вели на всех морях Франция и Англия, затрудняла торговлю. В заморских владениях Испании начались волнения: там тоже встал вопрос о «нациях» и независимости. Надо было искать иные подходы, подкупать адмиралов, договариваться с главами государств или местными начальниками, причем без малейшей гарантии, что они окажутся на своих местах во время следующей поездки, — Томас чувствовал, что всё это ему уже не под силу.

Притом обессилевший Бильбатуа в свои шестьдесят два года постепенно утрачивал желания, чутье и коммерческую сноровку. Дочь-узница, пропавший без вести сын и он сам, вдовец… порой Томас спрашивал себя, ради чего, ради кого он продолжает стараться. Новый мир казался ему жестоким, странным и непостижимым. Он, человек, открывший столько неведомых путей, стал поговаривать о «былых временах». Бильбатуа оказался на обочине дороги.

Английские компаньоны купца неожиданно его покинули. Из-за этого непредвиденного разрыва он лишился части своих капиталов. Более молодые конкуренты, в Испании, а также в Италии и Голландии, оставляли его позади. Бильбатуа равнодушно смотрел, как у него отбирают лавки и поставщиков. Он слонялся по дому, из комнаты в комнату, с понурой головой и даже не глядел на картины, которыми еще недавно гордился. Он продал некоторые из них, чтобы заплатить долги.

Случалось, Томас останавливал свой экипаж перед церковью святого Фомы, отреставрированной благодаря ему, и ненадолго заходил туда. Он видел свое имя, имя дарителя, высеченное в камне, а затем преклонял колено перед иконой апостола, усомнившегося в своем учителе, задавал себе всякие вопросы и никогда не молился. Эти вопросы без ответа быстро улетучивались из его головы. Раз или два он засыпал на отведенной для него скамье, и кучеру приходилось его будить.

Бильбатуа несколько раз встречался с Гойей. Наедине они никогда не говорили о странном вечере, во время которого монаха-доминиканца подвергли пытке и тот признался, что он — обезьяна. Король, как обычно, пустил дело на самотек, Лоренсо изгнали из рядов инквизиции, и Томаса так ни разу и не побеспокоили. Но уже позабытая Мадридом история с обезьяной казалась обоим друзьям вовсе не смешной.

Вдобавок из-за глухоты Гойи они не могли толком это обсудить. Художник не хотел посвящать в тайну Ансельмо, своего помощника-переводчика. Поэтому они болтали о чем-то другом. Случалось, Бильбатуа тихо говорил, что призраки — это хозяева мира. Гойя, если он понимал слова друга, соглашался, кивая. Да, призраки настойчивы и упорны, даже непреклонны, тем паче что мы не можем их видеть.

— Ты-то их видишь? — спросил однажды Томас у Гойи. — Ты должен их видеть, раз ты их изображаешь.

— Мне неизвестно, откуда они являются, — ответил художник. — И я не знаю, кто они. Да, моя рука их видит. Внезапно они оказываются здесь, под моими пальцами. И я не могу их прогнать. Ничего не поделаешь. Можно подумать, что эти бесовские морды или ангельские лица прячутся у меня в руке и выскакивают оттуда время от времени.

Гойя говорил больше, чем Томас, что зачастую свойственно глухим. Так, он рассказывал ему о своей встрече с несравненной, единственной в своем роде Марией Каэтаной, герцогиней Альба собственной персоной, самой знатной, а также самой пленительной дамой Испании.

Вероятно, художник, которому перевалило за пятьдесят, был по-своему в нее влюблен, но никогда не признавался в этом ни Томасу, ни кому-нибудь еще. Герцогиня заказала у Гойи несколько портретов, которые он написал точной, дышащей любовью кистью; она принимала его в своем дворце и даже пригласила в принадлежащее ей поместье Санлукар в Андалусии, восхитительное место, где он долго пробыл. На одном из портретов дама указывает пальцем на два слова, начертанных художником: Solo Goya. Один лишь Гойя.

Были ли они еще более близки, как шушукались сплетники? Гойя никогда никому этого не говорил. Как и она.