Призраки Маркса. Маркс и сыновья

Я тоже не могу с этим согласиться: и не потому что «our Marxist Heritage has alresdy been proven in practice» (я думаю, что это абсолютно не так, и здесь я не согласен принципиально), но прежде всего потому, что сравнение с узнаваемой парадигмой другой эпохи — это один из тех убедительных жестов, которым я никогда не доверял, поскольку, как я уже сказал, они служат этакими метками, принятие которых указывает на «семейное родство» и «фамильную близость» (familiarite) как таковую. Даже если предположить, что я страдаю или, наоборот, наслаждаюсь неким «melancholic libertinism»'ом, хотя, как я считаю, в том, что я стремился сделать и высказать в Призраках Маркса, нет и малейшего следа чего–либо подобного, то все равно, поскольку речь здесь идет о «delineations» нового, я бы воздержался от формулировки: «delineations of new realities» по причинам, на которых я сейчас остановлюсь. И затем, здесь речь не идет о «моральном протесте», по крайней мере, Призраки Маркса к нему не сводятся, хотя достаточно сложно вообще исключить нравственность и «религию», или, по крайней мере, просто «акт веры» из революционного наказа, даже если речь идет о предвидении новой «пост–деконструктивисткой онтологии», как это полагает Негри. Негри не прав относительно «морали», когда он пишет, что « There is a word that rarely appears in Derrida's hook: exploitation». Я не знаю, появляется ли это слово в тексте, и если да, то как часто, но я абсолютно уверен в том, что обращение к этому «понятию» и к самой «вещи» там происходит постоянно и является едва ли не центральным моментом. По крайней мере, это именно так в названии «Износ. Картина мира, не имеющего возраста» и в перечислении десяти ран современного мирового порядка. Разумеется, классическое понятие эксплуатации оказывается подвержено воздействию со стороны некоторой деконструктивисткой турбулентности (это снова вопрос онтологии и, следовательно, собственного, присваевоемого, субъективности собственной и отчужденной и того, что я всюду называю экс–аппроприациеи, логика этого вопроса странным образом усложняет традиционный дискурс об эксплуатации и отчуждении). Но это вовсе не означает, что следует молчать о страданиях и об эксплуатации, об «эксплуатации–человека–человеком». Конечно, я говорю также и об эксплуатации человеком животного (но оставим пока открытой эту огромную тему).

2. И главное, идея ре–онтологизации, предложенная Негри, меня нисколько не вдохновляет, ибо перспектива, о которой я говорю, иная. Его новая онтология — освобождения или освобожденная — те аргументы, которые были представлены в ее пользу на сегодняшний момент, ни в коей мере не убедили меня в необходимости какого–то коренного переосмысления работы по деконструкции самого «онтологического» мотива (который бы затрагивал основания такой деконструкции) В Призраках Маркса эта деконструкция получает новое обоснование и развитие (и я хотел бы напомнить, что она не является ни критикой, ни просто делегитимацией). Серьезное обсуждение того, прав ли я был там или нет, возможно только на основе продолжительной, очень продолжительной дискуссии по поводу того, чем я занимаюсь на протяжении последних тридцати лет. Я позволю себе заметить, что стремление Негри реабилитировать онтологию, даже если речь идет о «пост–деконструктивитской» онтологии, является, как мне представляется, проявлением скорби, ностальгии, меланхолии. Онтология содержит в себе работу скорби, я считаю, что она и есть работа скорби (иногда она обретает форму меланхолии, вызванной поражением (хорошо известна тема меланхолии у Аристотеля и Хайдеггера — которая, впрочем, свидетельствует о том, что меланхолия вообще свойственна философам]) — следовательно, эта работа скорби направлена на то, чтобы восстановить, спасти, искупить полное присутствие наличного бытия там, где возникает видимость его нехватки, но где в действительности ничего не утрачивается, но лишь открывается возможность: в самом различении (differance), (различением открывается не нехватка, но возможность).

Поскольку Негри дважды меня отправляет в тюрьму[104], то, вовсе не пытаясь как–то свести с ним здесь счеты, я невольно задаюсь вопросом — а не связано ли это с нежеланием признать, что сам он все еще остается запертым — вне ее, оставаясь внутри — внутри границ новой онтологической родины, освобожденной онтологии, онтологии собственного освобождения. Например, так, как это имеет место в случае спинозианской «свободы».