Вале в этот день делали очередную примерку – громадное платье Мартыновой висело на ней, как штора, и теперь в костюмерном цехе спешно шили новый Татьянин гардероб. Костюмерша – кругленькая и блестящая, как сырная голова, прежде любила Валю, но к переходу ее в солистки оказалась, как и все, не готова. Впрочем, в отличие от прочих обитателей театра, костюмерша высказывала свое недоумение вслух, а не колола девочку булавками и не забывала подрубить подол.
– Ну и какая из тебя артистка, – пыхтела костюмерша, набрав полон рот булавок. Валя зачарованно следила, как они скрываются одна за другой в тяжелой ткани будущего платья. – Ни стати, ни лица… Им, конечно, виднее, – костюмерша кивнула в сторону кабинета Веранды, – но я таких артисток еще ни разу не видела. Только рази в цирке… – Костюмерша хохотала с булавками во рту, и Валя боялась, вдруг проглотит?
Соседки по гримерке убежали сразу после репетиции – Кротович подрабатывала рекламным агентом, Шарова нянчилась с внуком. Изольда взяла Валю за плечи:
– Познакомься.
На месте Шаровой сидела незнакомая девушка, которую Валя почему-то знала. Или, во всяком случае, много раз видела.
– Моя внучка, Лилия.
Девушка кивнула, и Валя вспомнила, где она видела это нежное, но властное личико. Портрет молодой Изольды из старого альбома! Лилия была похожа на бабушку так, словно в процессе ее появления на свет не были замешаны другие люди, как будто она отпочковалась от Изольды неестественным образом и повторяла теперь каждую ее черту, за исключением цвета волос. Лилия была темной масти, Изольда, как подобает, белокурой, но это неважно, подумала Валя, разглядывая новоявленную внучку, как фотографию.
– Лилия будет петь у нас в хоре, – сказала Изольда. – Вводится с завтрашнего дня.
Глава 20. Умница
Согрин ждал старости, как заключенный ждет освобождения, солдат – дембеля, а девушка – свадьбы. Ждал, когда ангел махнет крылом – поехали!
Татьяна пила вино, читала книги и видела сны.
Однажды ей приснилось, что она звонит домой любимому. Звонит из театра – внизу на вахте есть старый телефонный аппарат, руки после него пахнут железом. Трубку в квартире Согрина берет неведомая мать Евгении Ивановны и начинает ласково говорить с Татьяной, объясняя, что Женечка и Согрин ушли в
– Знаете, – лепечет старушка, – я так рада, что они куда-то вместе пошли. А вы рады за них?
Там же, во сне, Татьяна выбежала на улицу, оттолкнулась ногой от тротуара и взлетела. Она летела рядом с собственным окном и видела за стеклом саму себя в слезах, с бутылкой и книгой. Потом она поднялась еще выше и на облаке над крышей обнаружила хмурого слежавшегося ангела. Ангел почесал спину, отщелкнул в сторону пожелтевшее, как из подушки, перо и спросил:
– А зачем тебе дали крылья, если ты летаешь так редко?
Татьяна испугалась и начала падать, ангел ворчал и ерзал на облаке, будто кот, пытающийся найти себе удобное место.
Наутро Татьяна силой затолкала себя в троллейбус и высадила на площади, где стоял новый, отменно уродливый памятник, цвели клумбы и работал фонтан. Татьяна разглядывала прохожих и вспоминала слова Согрина: однажды он сказал, что хочет стать таким же, как все, – просто жить и не мучиться красками… В тот день на площади, над горькими и пыльными цветами Татьяна поняла, что больше не будет пить. Будто бы это была чужая воля, чье-то желание, которое требовалось выполнить собственными руками… За два часа до вечернего спектакля она вылила все вино, припрятанное в разных уголках квартиры, и пела тем вечером, как будто в последний раз или, наоборот, в самый первый. Она сама слышала свой голос – тот, который ни о чем не спрашивает, но о котором ее саму обязательно однажды спросят.
Вечером Оля сказала матери:
– Тебе звонил мужик.
Бабушка возмутилась:
– Как ты смеешь быть такой грубиянкой! Я запрещаю тебе ходить к этим соседям, поняла меня? Ишь, нахваталась! Еще художники называются!
– Что плохого в слове «мужик»? – удивилась Оля.
А Татьяна спросила:
– Какой мужик?
Илья, книжный друг, вернулся из заключения, и первое, о чем он спросил Татьяну по телефону – что она сейчас читает? Татьяна позвала его в гости, ждала паренька-книготорговца, а пришел вместо него мужчина-писатель.