Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2) (СИ)

Но дальше были проблемы -- Рижский архиепископ объяснял мне, что не против захоронения -- хоть в Домском соборе, но мою землю на лютеранское кладбище он не допустит. Против захоронения в нашем же кладбище были все члены Ложи и даже -- Учителя. Средь латышей могли быть неверные мысли.

Тогда я насыпал холм "освященной земли" в моем Вассерфаллене и там воздвиг усыпальницу. Когда в 1837 году у меня был первый инфаркт, я послал корабль за землей для себя. Меня остановил Миша Сперанский. Самый мудрый из всех моих родственников сел рядом с моею постелью и спросил у меня:

- "Знаешь ли ты, чем кончилось с Кромвелем? Его через много лет после смерти выкопали и повесили роялисты".

Я тогда усмехнулся и отвечал:

- "Кромвель был узурпатором и не смог оставить за собою потомства. У меня нет и не может быть сыновей -- "проклятье фон Шеллингов" обрекло меня на кучу девочек. Поэтому именно мой кузен стал Царем, - в племянниках я вижу все мое будущее".

Гроссмейстер "Востока" долго сидел и молча жевал губами, не зная, как продолжать, а потом еле слышно сказал:

- "Вильгельм Оранский привел на трон внучатых племянников. Много ли доброго сказали они в его Честь? Граф Варвик слыл "делателем королей" ради трона племянников. Его убили именно потому, что никто не хотел быть ему слишком обязан.

Толпа верит, что Трон -- Благословение Божье и Божий Промысел, но мы то с тобой знаем, как всходят на трон... И как смертны претенденты на высшую Власть... И как они хотят быть "помазаны", чтоб причаститься к бессмертию.

И люди, которые помнят их маленькими, нищими и несчастными, мягко говоря, им -- не нужны. Рассуждая же чисто цинически, - пока ты жив и здоров и мысли такой нет - поднять хвост на тебя.

Но вид мертвого льва просто подмывает всех справить нужду. Будь я на месте твоего должника, я первым бы выкинул твой труп из могилы. Империя ждет перемен и повешенье твоего хладного трупа могло бы стать первым шагом к примирению с оппозицией.

Но я -- твой кузен в той же степени, что и Nicola и мне было б горько видеть твои останки на виселице. Хоть ты и убил всех моих друзей и товарищей".

Я лежал и не верил ушам. Это мне говорил мой кузен и злейший противник -- та самая оппозиция, для ублаженья которой другой мой кузен грозился вынуть меня из могилы. Можно было отмахиваться от сих слов, но... Гроссмейстер "Востока" имеет много ушей (причем большей частью во вражеском стане) и не заведет столь дикий разговор лишь ради словца. Я смотрел в глаза брата моего и чуял ужасное, - мой враг был и сам так потрясен, что больше жалел меня, чем ненавидел.

Тогда я протянул ему руку, крепко пожал ее и сказал:

- "Ты меня не просишь об этом, но этот корабль с нашей землей -- теперь твой. Только скажи мне по чести... Жать мою руку -- тебе все равно что целоваться с "рогатым""?

Брата моего всего передернуло, губы его задрожали, он на миг отвернулся (видно припоминая всех своих убитых по моему приказу друзей), а потом, прикусив губу, хрипло ответил:

- "Гораздо больше, чем ты можешь себе это представить!"

Мы все равны перед Смертью и я лежа на том страшном Ложе и думая о Соловье, не строил иллюзий. У меня -- много врагов. У меня много друзей, готовых вздернуть мой труп после смерти. Сие удел всех правителей. Императоров. Особливо -- китайских. Ведь в Китае -- одни китайцы. Даже сам Император -- китаец.

Тогда в 1837-ом я изменил завещание. Когда со мной произойдет неизбежное, люди мои выйдут в море, обернут меня в стяг моего "Латвийского герцогства" и опустят...

Куда бы, когда бы и зачем бы ни заносила меня Судьба, я всегда возвращался к родимой Балтике. Море -- не люди, оно меня точно не выдаст. Ибо я не предал его, когда мне сулили все русское царство. Россия всем хороша, да только в ней нет моей Балтики...

И вот пока я лежал, думал об этом и ждал пения Соловья, из кромешной тьмы -- "с того берега" раздался матушкин голос. И она будто обняла меня, поцеловала и, приласкав, как в детстве, сказала:

- "Я горжусь тобой, Сашенька. Я всегда гордилась тобой, и буду гордиться. Ты все делал верно. Я б так и сама поступала..." - и я очнулся. Я очнулся, чтоб написать книгу. Не о себе. О моей матушке.

Ей я обязан всем, что у меня есть, ей, - одной. И пусть сие будет моим, пусть и запоздалым признаньем в Любви - самому родному и близкому человеку. Моей маме.

Вместо пролога

"Кровь не имеет цены и

не может быть куплена".

Ранним апрельским утром 1780 года в столичном порту причалила маленькая торговая шхуна под прусским флагом. Эта утлая посудинка знала на своем веку и мешки с зерном, и бочки с селедкой и время не пощадило ее.

На палубе стоит высокая худощавая девушка в простом дорожном плаще с капюшоном серого цвета. С залива дует холодный ветер, от которого смерзаются льдинки на воде. Они настывают, как хлопья белой каши, и мужики с трех маленьких гребных галер выбрасывают их на лед этакими деревянными шумовками, расчищая воду фарватера. Пасмурно. Девушка стоит у сходен и ежится от холода, - ее плащ слишком тонок для этой погоды.