Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)

Я стал рассказывать про барона Мюнхгаузена и немного отвлекся. Матушка привила нам с Доротеей особую любовь к чтению.

Я научился читать года в три. Однажды моя глупая бонна застала меня за вырезыванием буквиц из матушкиных газет. Меня сразу же наказали, - в таком возрасте ножницы -- не игрушка. Когда же пришла домой (из лаборатории) матушка, она сразу спросила -- зачем я вырезывал буквицы. Ей отвечали:

- "Он из них пытался выложить слово".

Матушка изумилась, немного обрадовалась и - не поверила. Мне вернули все мои буквицы и просили выложить из них что-нибудь. Первым словом, получившимся у меня, было: "Mutti".

Матушка, увидав это, обняла меня, расплакалась и задушила в объятиях. Еще немножечко всхлипывая и утирая нос кружевными платочками, она попросила написать еще что-нибудь. И я написал: "Dotti". (Моей сестре Дашке был ровно годик и я играл с ней, как с живою игрушкой, - взрослые понимали, что в моем возрасте без друзей -- совсем туго.) Третьим же словом, выложенным мной в этот вечер, было имя отца: "Karlis".

Я любил Карлиса и знал, что он меня тоже любит, поэтому имя "Карлис" на всю жизнь заменило мне слово "фатер". Когда я мог писать "Vatti", я уже так не любил дядю, что...

Говорят, в первый раз я заступился за матушку, когда мне было три годика. Кристофер замахнулся на мою маму рукой и я, закрывая собой мою матушку, бросился на него с кинжалом. Детским кинжалом. Для разрезанья бумаги. Кристофер шлепнул меня легонечко по лицу и я полетел от него на десять метров с диким ревом и воем.

Прежде чем я встал, утер мои слезы и бросился во вторую атаку, дверь отворилась и на шум пришел Карлис. Говорят, он был бледен, как смерть, тяжко дышал и с него градом катил пот, - он за пару минут пробежал много лестниц на мой крик. Рука его была на эфесе шпаги и пальцы побелели настолько...

Рассказывают, что братья, как два петуха, долго кружились по комнате, но шпаги так и не вытащили. Затем дядя мой выругался, обозвал Карлиса "мужиком", "рабом" и "альфонсом", а потом вышел из комнаты. Отец мой тогда успокоился, утер пот со лба, наклонился ко мне и строго сказал:

- "Защищаешь женщину? Молодец! Но не смей больше плакать. Барон может плакать только от своей радости, иль чужой боли. Обещаешь?"

И я отвечал ему:

- "Обещаю!"

Случай сей стерся из моей памяти, но по сей день всех поражает насколько я легко плачу над чужим горем, не пролив и слезинки от всех моих ран и болячек...

Дядя назвал брата своего по-нехорошему, а дело вовсе не так. По сей день в Риге судят, да рядят -- кто на самом-то деле правил Лифляндией все эти годы.

Матушка моя проявила себя прекрасной градоначальницей, но никто не может объять необъятного. С известного времени бабушка стала больше интересоваться успехами в Дерпте и матушке пришлось с головой углубиться в науку. Всю же рутину, все управление Ригой и в какой-то мере -- Лифляндией, она переложила на Карла Уллманиса.

Не женское дело -- управлять Государством. У бабушки для того завелись фавориты, матушка обошлась моим батюшкой. Он получил от нее все полномочия, за вычетом политических, военных аспектов, Дерпта и Биржи. Все остальное -до гибели моего отца в 1812 году лежало на его широких, мужицких плечах.

Все немецкие посты в магистрате отошли к Бенкендорфам, а латышские к Уллманисам (отец мой, хоть и слыл в Риге Турком, страшно любил всех кузенов и родственников). Нрава он был сурового. К его услугам были все воры с пиратами "доброй Риги", так что никто и не думал перечить.

Если угодно, - в Риге мир уголовный вдруг сросся с самим государством и все от этого только выиграли.

Однажды я был на заседании магистрата, наслушался там речей наших родственников и, придя домой, повторил то, что услышал. Моя старая бонна хлопнулась в обморок, а пестуны всыпали мне горячих.

"Чтоб не бакланил на блатной музыке". Перевод на русский не слишком удачен, но именно так сказал мне отец, наблюдая за сей экзекуцией. А что вы хотели от потомственного пирата -- разбойника?

Мечтой моего отца было - дети его не шагнут на кривую дорожку, получат хорошее образование: я стану Лифляндским правителем, Доротея -- чьей-нибудь королевой, а Озоль -- наследует ювелирное дело Уллманисов. Волки часто растят из детей примерных овечек, а когда Природа берет свое -- это разбивает им сердце...

Впрочем, весьма ненадолго. Увидав себя в своем семени, отец наш быстро утешился и с известной поры гордился нашими самыми кровавыми подвигами. Но об этом чуть позже.