Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)

Многие смеются из-за того, - я с легкостью убивал, или приказывал убивать, а в такой ерунде всегда проявляю избыточную щепетильность и "лишаю маневра" моих сотрудников. Мое мнение на этот счет таково, - Смерть легка, и убить легко, но поломать Жизнь - это иное. Если мой человек совратил невинную девушку -- будь сие в стране трижды наших врагов, он обязан жениться, или как-то обеспечить ее Честь и безбедную будущность. Или -лучше ему не показываться мне на глаза. Смерть -- одно, Бесчестье -- иное.

Это не касается любви за деньги. Если девица готова продать свои прелести, - здесь нет вопросов. Но если она готова на это по Любви, или ради спасения близких, - мой человек обязан жениться, или... "Многие знания таят много печалей". Ведь у меня не уволишься и не выйдешь в отставку. Специфика ремесла.

Ялька тоже не спала, но сидела на подушках, свернувшись калачиком, и всю ночь смотрела на меня. Под утро она тихонько позвала меня и сказала, что мне неудобно на узкой лежанке, а моя кровать достаточно широка для нас. Я очень смутился, но мне так хотелось оказаться поближе к этой красивой девочке, что я без дальнейших слов нырнул к ней под одеяло, а она вытянулась рядом со мной и застыла, как изваяние. Я, конечно же, не удержался от того, чтобы осторожненько не потрогать ее крохотные и твердые, как камешки, груди, но она так сжалась и съежилась, что я невольно отдернул руку, усовестился своего поступка, пожелал гостье "покойной ночи" и от пережитых волнений тут же уснул, как убитый.

Наутро я предложил ей вернуться в Литву и тысячу рублей "на обзаведение хозяйством". Бедная девочка снова расплакалась, обняла меня и на ломаном латышском спросила, как я это себе представляю. Она не уточняла деталей, но я и сам догадался, что юной девице с католическим крестиком дойти от нас до Литвы вещь - немыслимая. Участь полковой шлюхи в итоге такой прогулки станет лучшей судьбой.

Единственной защитой для литвинки в этих обстоятельствах могла быть только моя собственная спина, - так что я с чистым сердцем предложил девочке жить у меня на правах "сестры". А Ялька страшно обрадовалась и зацеловала меня.

Вечером же, когда наша компания вернулась после детских игр, нас всех послали в баню и ребята, сразу заподозрив истинное значение этого события, тут же стали меня подзуживать. В спальне же я встретил совершенно заплаканную Яльку, которая после недолгой словесной обработки, которой меня уже обучили в Колледже, постепенно призналась в том, что утром к ней приходила моя матушка и у них вышла жестокая ссора. Я до сих пор не уверен в том, что именно было сказано - обе рассказывали о сем совершенно противное.

Я до сих пор не могу спокойно слушать моих женщин, когда они рыдают у меня на груди. В тот вечер я так разозлился на матушку, что моча мне ударила в голову, и я понесся к ней, как разъяренный бычок.

Матушка раскладывала за столом пасьянс, и я сказал ей так:

- "Сударыня, я уже взрослый человек и сам буду решать - где, когда и с кем спать. Вы можете меня насильно кормить, умывать, учить уму-разуму, но вы не в силах принудить меня изнасиловать несчастную сироту!"

Матушка смертельно побледнела, руки ее задрожали, но она, не прекращая раскладывать карты, тихо ответила:

- "Друг мой, выйдите вон и войдите, как положено офицеру в кабинет его непосредственного начальства. Кругом!"

Я не двинулся с места. Я ударил кулаком по столу и заорал:

- "Нет! Если мне скажут, что Ялька сбежала в Литву, вот тогда-то я и сделаю "кругом", и ты меня больше здесь не увидишь! Я уеду к бабушке и предложу ей мои руку и шпагу! Не будь я - фон Шеллинг!"

Руки матушки затряслись еще больше, по лицу поползли характерные алые пятна, а губы на глазах стали закаменевать. Она резким движением смешала карты на столе, оттолкнула их, откинулась в кресле и уставилась на меня в упор. Господи, какой же у нее был тяжелый, свинцовый взгляд...

Я не хотел, я не мог более смотреть в эти страшные ледяные глаза и чуть было не опустил взора и не вышел, побитой собачонкой из этого, - вдруг охолодавшего, как могильный склеп, кабинета. Потом, Карл Эйлер по секрету сказал мне, что у матушки необычайно развиты гипнотические способности. Это - в роду фон Шеллингов.

Меня удержало простое видение. Жаркое испепеляющее солнце, бесконечная пыльная дорога и на ней - крохотная хромая девочка с огромными зелеными глазами. И в этих глазах - ненависть. Я не подчинился матушкиной воле лишь потому, что мне страшнее было смотреть в эти зеленые глаза, полные презренья и ненависти, нежели в матушкины серые, пусть и полные упрека и ярости.

Не знаю, сколько я простоял перед матушкой, а она смотрела в мои глаза. Вечность.

Потом что-то в матушкином лице еле заметно сместилось, затем надломилось, щеки ее потихоньку затряслись, а рот медленно искривился... А потом она закрыла свои воспаленные глаза ладонями и зарыдала в голос:

- "Господи, прости меня, Сашенька... Прости, дуру старую... Она - злая. Ведьма! Она околдовала тебя... Все ложь! Не верь ей..."