Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)

Дикий ужас отразился на его лице и остался на нем навсегда - ни один врач так и не смог стереть его с лица трупа, как они ни старались придать ему благостный вид.

Моя же кровожадная "Хоакина", как нож сквозь масло, прошла сквозь рапиру Яновского, его в последний миг отчаянно вскинутую правую руку, правое плечо и ключицу и остановила свой смертный ход, лишь отделив друг от друга шейные позвонки... Столб крови, коий ударил вверх, был толщиной с мою руку!

При виде такого финала двое, или трое из "дуэлистов" забились в настоящей истерике. Они сразу поняли, что сие значит. Я только что убил "Короля по Рапире". А они все были - далеко не короли!

Я же, отряхивая с себя брызги крови седьмого за день врага, пожалел его:

- "Зря ты не выпил со мной. За здоровье свое..."

Тут к нам набежало много народу и я знал, что все было подстроено. Никто бы не дал мне прирезать всех прочих, а они уже были в таком состоянии, что пошли б под мой нож, как кролики сами прыгают змее в пасть...

Многие по сей день изумляются, - как я посмел взять Саблю против Яновского? Для Сабли нужен большой размах, да известная скорость - истинный рапирист просто не даст вам ни шанса, ни секунды для этого! Ежели б Яновский в тот день вел себя Честно, мне с моей Саблей против быстрой Рапиры еще до дуэли можно было бы заказать белые тапочки!

Я всегда отвечаю на этакое:

- "Он уже пошел на Бесчестный поступок. А сие значило, что он для себя - все решил. Раз я знал, что он будет Бесчестен, я вел себя соответственно. Поступи он вдруг Честно, я был бы мертв. Но - "Коготок увяз - всей птичке пропасть..."

Именно потому у него и застыл такой Страх. Он понял, что сие - Кара Божия. Сам Господь умерщвляет его за то, что он ступил на дурной путь. А для католиков - Спасение куда важней Смерти!

Сей человек при жизни был наемным убийцей. В миг Смерти он осознал, что - Проклят и сие поразило его более, чем моя Сабля. Божьи Мельницы мелют медленно, но - весьма тонко..."

У Истории сией любопытное продолжение. Когда я, неожиданно для себя, вдруг стал главным ходатаем за поляков перед Россией, мне на стол пришло дело одного начинающего литератора, коего некий доносчик обвинял в "католическом образе мыслей". По той поре - обычный донос и я бы не обратил и внимания, не будь там приписки Дубельта: "Твой крестник - племянник Яна Яновского".

Прошло столько лет... Мне захотелось взглянуть на родного племянника Яна и я пригласил его к себе - на Фонтанку.

При первом взгляде на него я так и обмер. Сходство юноши с покойным Яновским было просто мистическим. Те же вытянутые черты лица, тот же немного утиный нос, та же манера смотреть исподлобья и немного украдкой, как бы опасаясь, что это заметят. Я спросил его:

- "Яновский?"

Юноша отвечал:

- "Нет, Гоголь. Николай Гоголь", - я с изумлением поглядел на "Ивана, не помнящего родства", а тот совсем стушевавшись, промямлил, - "Я Яновский по матушке... Извините".

- "Что знаете о своем дяде?"

Юноша сгорбился на своей табуретке, промямлил что-то неслышное, глазки его забегали, не поднимаясь выше моей груди и только один-единственный раз Гоголь осмелился взглянуть на меня. В его взоре было довольно боли и ненависти...

Ян Яновский был первенцем своих родителей. Весьма известный бретер и задира - Вацлав Яновский был его младшим братом, а мать Гоголя - младшей сестрой. Представляю, что она порассказала своему сыну про убийцу ее кумира - старшего брата. Ведь кроме того, чтобы драться на дуэлях, да волочиться за барышнями, Ян Яновский был недурным офицером. В день своей смерти он уже был в чине полковника и почитался многими, как дельный командующий. А еще он писал стихи... Прекраснейшие стихи. На польском, конечно...

Из всех ублюдков, убитых мною за мою жизнь, Яновского мне - жальче прочих, - я нисколько не кривил душой, говоря о том, что не хочу его смерти. Поэтому я спросил Гоголя:

- "Вам нравятся стихи вашего дяди?" - юноша сперва обмер от такого вопроса, а потом робко кивнул головой и я попросил:

- "Тогда почитайте мне их, пожалуйста".

- "Но они... Они на польском!" (Польский теперь запрещен.)

Тогда я на чистом польском еле слышно сказал:

- "Стихи не имеют отношенья к Политике. Я Вас слушаю".

Гоголь читал мне долго, сперва известное, потом незнакомые мне отрывки (кои, видно, были писаны в стол - лишь для близких).

Читал хорошо и в каждом звуке, в каждой строке я слышал любовь племянника к рано погибшему дядюшке. Талантливому поэту, вздумавшему играться в политику. Это несмотря на то, что Яновский был признан якобинским шпионом, а его стихи запрещены, как вражеские. А вот Гоголь их знал... Почти все.

Поэтому, когда он выдохся, я еле слышно прочел два "Посвященья Сестре". Матери этого странного, бледного юноши. Он слушал меня, раскрыв рот, а потом глухо, не стесняясь меня - зарыдал, закрывая лицо руками, чтобы я не видел, как он плачет.