Призванье варяга (von Benckendorff) (части 3 и 4)

Что же касается Смерти... Есть разные травки, настои и прочее, что за известные деньги добавлялось в еду и питье вражьих солдат. Открыто, ибо сие прибывало из самого Истанбула, как "средство для поддержания сил". Силы от сих напитков и впрямь возрастали, но ночью несчастным снились дурные сны о смерти, чертях, Иблисе и прочих мерзостях. Штука была в том, что мы не давали им яду и впрямь укрепляли их телесные силы. А растущую истерию своих людей турки приписывали историям обо мне и Боге Любви и Смерти.

Да, я мог пасть в тот день от турецкой пули, но сия пуля пришла б из мушкета психически ненормального человека, выстрелившего в состоянии крайнего ужаса.

Я поведал сию историю публике, собравшейся на юбилее Элен и люди долго молчали, переваривая эти открытия. Потом прусский посол вдруг спросил:

- "Граф, что будет по Вашей смерти? Россия устроит очередную "маленькую войну", чтоб создать "Честь" очередному правителю?"

Я тихо спросил в ответ:

- "Знаете ль вы Лифляндию? Это голодный край болот, дюн и камней. Очень голодный. Очень болот. И очень - камней. Мы бежали в сию суровую землю от немецких баронов, да польских ксендзов. Лифляндская знать никогда не была ни богатой, ни - родовитой. Но она никогда не бывала и подлой, - навроде курляндской.

Я ходил за сохой и моя борозда не хуже мужицкой. Я копал и рубил колодцы, да ставил амбар. Я хорошо ставил, ибо по сей день сей амбар жив в Озолях. Я объезжал лошадей, пас коров и свиней, стрелял кабанов, да ловил рыбу. Что в милой Даугаве, что в родной Балтике. Я умею сие потому, что у нас плохая земля и без того просто не выжить в Лифляндии. Я не умею только косить, но это уж - родовая болячка.

А раз я умею прожить "своим хутором", мне не нужно уметь подличать... Бедность - порок, но чтоб угодить Господу, лучше воспитать себя в бедности.

Зная размеры моего состояния, вы назовете меня ханжой, но я и вправду не привык к деньгам и богатству. Матушка моя росла сиротой, а потом в пансионе иезуитов. Там не было разносолов... Отца ж воспитала семья, где не принято питаться лучше слуг, да рабов. В первый раз я попробовал балыка в день Инкорпорации, - ибо в тот день вся Латвия кушала что-то вкусное!

Я не плачусь, - я горд тем, что воспитался в семье, не отличавшей себя от простого народа. Ведь народ не обманешь и когда он склонился к нашей руке, он склонился не к моему богатству, но - моему воспитанию. Воспитанию бедностью.

А еще меня с детских пор выучили убивать. Не ради убийств, но собственной шкуры. Ибо кое-кого по сей день заботит, что латыши - свободны и молятся древним богам. Раньше нас не любили ксендзы, ныне - попы. И я, будь у меня сын, учил бы его тому же, чему меня мой отец. Убивать моих палачей. Не показывать слез ни врагу, ни вроде бы другу. Не бояться сильного, если даже он не один, а имя ему - Легион, - ведь бояться можно всю жизнь, а Смерть - миг!

Я бы выучил его именно так. Но... Империя не может жить под вечным кнутом. Я приучил Русь быть богатой и сильной! Я хочу, чтоб мой крестник сделал ее хоть немного добрее, культурнее и свободней.

Ради того мы с кузиной с детства учим его не плугу и кулачным боям, но истории и праву, экономике и свободным наукам. Можете не бояться России, будущий Царь воспитан не в мрачной Лифляндии, но светлом Царском Селе, не под грунтом ливонских небес, но - солнцем Ливадии... В добре и ласке, но не кулачных боях вкруг кружки пива.

У меня нет сыновей, но я хочу, чтоб хотя бы мой крестник стал добрее, умнее и счастливей - шпика, жандарма и дуэлиста!"

Гости долго шушукались, а потом английский посол усмехнулся и вдруг произнес:

- "Это забавно. Вы умеете убивать и вас не убили. И вряд ли убьют, ибо вы уже всех повырезали... Но что ждет вашего протеже?

Долго ли он протянет в стране, где никто не станет его уважать, ибо он - Добр?"

Многие засмеялись от сего парадокса, но... Я почуял глубинную правоту моего визави. Я не хочу, чтоб крестник стал таким же, как я, но как его уберечь, если он таким же - не станет?!

Но вернусь к Ватерлоо. В тот день не стало Ефрема. Как стих гром дальних пушек, сей шпак крикнул:

- "Кончено! Домо-ой!" - и первым встал из траншеи. Щелкнули выстрелы и он ткнулся в бруствер. Я оглянулся, - раз его бросило лицом вниз - стреляли свои. Люди веером рассыпались по нашему тылу и быстро схватили двух фельдъегерей со стреляными винтовками. У обоих были охранные грамоты за подписью Государя. Я ждал этого.

Не знаю, когда он стал преступником. Следствие хоть и осудило на каторгу пару жидят из его присных, но когда именно сие началось - я без понятий. Да и вскрылось-то все случайно.