Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

На это я показал сестрице кулак и она в три ручья заревела и, конечно, закашлялась. Правда, ревела она громче обычного и показывала мне, что на меньше, чем десять орехов она не согласна. (Девочка на удивление быстро освоила арифметику — такое часто встречается в еврейских семействах.)

(Кстати, мы с ней еще ни разу не собирали орехи, но уже грызли их, и знали, что они где-то водятся.)

Сестра орала так громко, что через минуту в дверь церкви молотилась целая толпа латышат с дикими криками:

— Хозяйкиным детям плохо! Они — страшно кашляют!

Через мгновение церковная дверь распахнулась и перепуганные охранники пулей влетели к нам в церковь. Дашка кашляла столь оглушительно, что все мужики побежали прямиком к ней, а наша дружная троица — бочком, бочком вышла из церкви.

Мы, наверное, погорячились и сразу же побежали со всех ног. Нас, конечно, заметили и погнались в погоню. Наверное, меня бы и моих двух товарищей ждала беспримерная порка, но когда нас поймали и хотели уж драть, все услышали Дашкины вопли:

— Отвезите нас скорей к матушке! В этой церкви — мрачно и сыро. Мне тут так холодно, что я сейчас совершенно замерзну!

Мужики растерялись и стали шушукаться. В итоге они порешили:

— Давайте сюда девчонку и пять человек из охраны. Черт его знает, может и правда — их там застудим… Пусть уж сама госпожа Баронесса разбирается с этими бесенятами!

Они хотели отнять у меня Петера с Андрисом, но я закричал:

— Вы их сразу накажете! Я хочу, чтоб они с нами ехали! Я сам объясню все моей матушке и если нас выпорют, пусть меня выпорют вместе с моими товарищами!

Мужики призадумались, а потом признали в моих словах "голос будущего Хозяина" и Петер с Андрисом спаслись от неминуемой порки. Потом мы все забрались на телегу и поехали "искать мою матушку.

В дороге Дашка стала нас шантажировать. Она говорила:

— Я все расскажу моей мамочке! Вы пытались бежать и ослушаться ее приказания! Если б не я, вас бы точно — всех выпороли. За это с вас по десять орехов — с каждого. И еще по десять за то, что я не скажу все моей мамочке!

Петер с Андрисом были в шоке от такой детской жадности. Мужики же, что ехали с нами в телеге — помирали все со смеху и говорили, что их ждет "расчетливая Хозяйка". Самое же забавное состояло в том, что в ту пору еще не созрели орехи. (Я до тех пор не был летом на улице, а Дашка верила мне безусловно во всем.)

Стоило огромных трудов доказать скандалистке, что орехов еще нет в лесу. За это она на нас всех крупно обиделась и сменила свой гнев на милость лишь после обещания Петера покатать ее на плечах.

Тем временем дорога подошла к Озолям и в воздухе явно запахло гарью. Скоро нам стало дурно от тяжкого, липкого запаха крови и горелого мяса. Я даже упросил возницу не ехать к самому хутору, а обождать в стороне. Тот согласился и наша телега с верховыми охранниками свернула к амбару, стоявшему на самой границе хутора.

Дорога шла по лесу, а потом была полянка и амбар, так что все мы выехали сразу на свет, и в первый момент никто не понял, что — перед нами. Потом Дашка свесилась с телеги и стала блевать, а мой желудок всегда был крепче и я удержался. Только ноги сами понесли меня вперед — к большим воротам, на которых висели… десять, или одиннадцать детей и баб. А старики с мужиками догорали на самом хуторе и воняли теперь на всю округу.

А здесь у старого амбара было очень даже тихо и почти совсем не пахло. Меня хотели оттащить от повешенных, но я уже усвоил "Хозяйскую формулу" — "Такова моя воля!" — и никто не смел перечить "маленькому Хозяину.

Я хорошо их запомнил… Они были голыми и на их голых телах ярко горели две полосы дегтем, — в виде нашего тевтонского креста. Вот только нижняя часть этого креста была не черной, но черно-красной.

Я знал, что это такое. Я уже своими глазами видел, как оскопляют весной поросят, чтобы из них выросли жирные и покладистые боровы, но не вонючие и драчливые хряки. Я знал, что сделали перед казнью с этими мальчиками. И еще я видел случки и, как осенью потрошат скот, перед тем как подать мясо к столу. И я своим детским умом уже понимал, что перед казнью сделали с бабами и девочками, но не мог взять в толк…

Если уже вскрыли живот и выпустили кишки — почему их не удалили и не промыли? И если уж курляндцы столь людоеды, что вырезают женщинам вымя, почему они не стали есть всего остального?

А еще я не понимал — зачем вырезать, да выдавливать людям глаза? Ну если уж вы — людоеды, глаза-то при чем? И я смотрел на казненных, а мои охранники стояли рядом и не решались ни прогнать меня, ни снять убитых, ибо я запретил им.

Тут прибежал наш возница, а вслед за ним прискакала и взмыленная, бледная, как смерть, матушка. Она соскочила с коня, крепко взяла меня за руку и сказала:

— Тебе нельзя смотреть таких вещей. Пойдем, я уложу тебя спать. Тебе надо хорошенько выспаться.

А я стал упираться и кричать:

— Я не могу! Я должен понять, зачем?! Оставь меня! Они играли в войну, да?! А я могу так же играть с их детишками?! Могу, или нет?!