Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Вот выкопали мы наконец могилку: ноги гудят, руки горят и крючьями сволокли в нее этого. На этот раз я его хорошо разглядел — совсем мальчишка. Правда, лица у него попросту не было, но по всему остальному — несомненный мальчишка. Ручки тоненькие, ножки щупленькие, а шейка такая, что я ее мог бы голыми руками сломать — настоящий дистрофик. И странное дело — думалось мне, что должна была у меня к этому мальчишке проснуться то ли ненависть, то ли жалость. Но ничего так и не было. Случайный парень. Случайно мы его убили. Не сказал бы он на латыни — остался бы жить…

Засыпали мы его быстрее, чем яму выкопали. А за то время, пока мы копались, прочие ребята сколотили простенький деревянный крест, а Ефрем достал киновари и нарисовал на могильном кресте простенький красный крестик — курляндский, католический.

Воткнули мы крест в могилу и хорошенько обложили вынутыми из ямы камнями и я сам вырезал на кресте: "Behut euch Gott" — "Храни вас Бог". Матушка, прочитав мою надпись, одобрительно кивнула головой и объявила со значением в голосе:

— Господа католики, теперь вы можете вернуться к своим занятиям. И "Храни вас Бог!", коль с надписью что случится!

Вечером я тихонечко постучал к маме на кухню. Была пятница, но она почему-то не позвала меня, чтоб читать новую книжку и варить нашу курочку. Из этого я заключил, что она — сердится на меня.

Матушка сидела за кухонным столом рядом с Дашкой и делала вид, что не знает о моем появлении. Дашка же посмотрела на меня, наморщила носик и всем видом показала, как она мною брезгует.

Я подошел к ним, встал перед матушкой и сестрой на колени и тихонько проблеял:

— Я больше не буду! Простите меня, пожалуйста!

Матушка оторвала свой взгляд от книжки и я никогда не забуду — с какой болью она посмотрела вдруг на меня. Голос предал ее. Она минуту не могла ничего вымолвить, а потом даже не прошептала, а, скорей — просипела:

— Ты доволен собой, протестант?! Ты знаешь — кого ты убил? Ты своего прадеда бил прикладом! Ты свою бабушку резал ножом… Ты ее — именно ТЫ ее изнасиловал и замучил! Иди же к своим, протестант! К таким же, как ты, — кальвинистам с пруссаками!

Я обнял ее колени, я зарыдал, прижался к матушке всем моим телом и закричал:

— Я больше не буду! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ! Я не подумал! Я люблю тебя, мамочка! Я так больше не буду…

Матушка мгновение смотрела на меня с недоверием, а потом всплеснула руками, обняла меня, трясущегося от рыданий, и заплакала вместе со мной:

— Я понимаю… Я все понимаю. Ты — не можешь иначе. Ты ведь, правда, — не можешь иначе! Я все понимаю…

Они убивают твоих друзей. Если ты хочешь дружить с латышатами — ты тоже должен убивать этих католиков… Но не таким же способом!

Святой Долг любого мужчины — защищать Дом, Родину, любимых женщин. Убивать ради этого! Но не безоружного мальчика! И не прыгать потом на хладном трупе с пещерными воплями..!

А я, обливаясь слезами, стоял перед матушкой на коленках и ревел еще пуще:

— Я больше не буду, мамочка! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ!

С того самого дня прошло уже больше полвека… Я убил много народу, но никто и никогда не посмеет обвинить меня в том, что я убил безоружного, или — не-преступника. И еще, — с того самого дня я ни разу не глумился над трупами. Убил и — убил. Не надо плясать над чужим телом. Это был — Человек.

К тому времени среди немцев пошли разговоры против жидов. Матушка, на всех углах говоря о своей "нелюбви к оккупантам", исправно платила налоги и сборы русской казне. В ту пору Империя дралась на два фронта: пока мы брали Измаил, да Очаков, шведы стали нам шилом в заднице и "рижский мятеж" был весьма кстати.

Матушкина родня в Берлине и Лондоне требовала от Швеции "оставить Ригу в покое" и так как шведы во всем зависели от британцев, "Латвию" объявили "нейтральной". Матушка немедля ввела Вермахт во все города побережья — до Нарвы и получилось, что шведы могли воевать с Империей только в предместьях Санкт-Петербурга. Такое сужение фронта было на руку русским и бабушка пальцем не шевельнула на все наши "Восстания.

Долго такие штуки не могли продолжаться и вскоре по Риге пошли разговоры, что "госпожа баронесса" на самом-то деле — "жидовка, продавшая нас русским". Латвию же за глаза стали звать не иначе, как "Царством жидов.

Немцам все это не нравилось и многие из них стали все чаще поглядывать в уставы магдебуржского права, в коих черным по белому было прописано запрещение нашему племени занимать должности в магистратуре, и даже торговля.

Но матушка была необычайно популярна среди латышей. Она открыто жила с латышом и ее первенец был — от латыша. Все помнили, как латыши по матушкину призыву согнули в рог местных баронов и… Назвать ее "жидовкой" было небезопасно, но очень хотелось.

Повод для скандала нашелся на изумление быстро. Я пошел в школу только с восьми, — годом раньше шла Шведская. Латышских школ в ту пору в Риге еще не было, а отдать меня в обученье раввину — казалось политическим самоубийством. Так что я пошел в школу немецкую и для немцев, хоть матушка и прекрасно знала о том, как не любит нас немецкое население города.