Про что кино?

Кутельман кивнул. Фира ни разу не сказала «Манечка». Когда Фаина про Манечку и Ксюшу Собчак говорила, сделала вид, что не слышит. Умная Фира, первая сказала «поезжай», раньше него поняла — есть территория, на которую ей хода нет, он уже не на любовной цепи у нее, он на цепи у Манечки — бросился к Фире, натянул цепь, а Манечка не пускает. По-другому не будет, и нужно принять, иначе ничего не будет.

— Наш-то, Собчак, сказал — мы им Ленинград не отдадим! — сказал сосед.

У Ильи вдруг затуманились глаза, сделались губы бантиком — брови домиком, и все растроганно улыбнулись тому, как они все друг о друге знают. Умильное лицо — губы-бантиком-брови-домиком был знак — сейчас брякнет глупость, такую пафосную и сентиментальную, что всем станет неловко.

— Ребята, никто не знает, что теперь с нами будет, но что бы ни было, самое прекрасное мы спасли — нашу дружбу, — значительно произнес Илья.

— Ты что, уходишь в бой? — хмыкнула Фира, все опять улыбнулись тому, как привычно она его одернула, снизив его пафос до приемлемого бытового уровня, но Кутельман с Ильей почему-то обнялись, как перед разлукой, а Фаина не отводила глаз от Фиры, не могла налюбоваться.

— Призывают записаться на охрану Ленсовета, — сказал сосед. — Ильюшка, я один-то не знаю, а с тобой… Пойдем запишемся?..

Кутельман заморгал-заулыбался от неловкости, что его не позвали, искоса взглянул на Илью, затем на Фиру. Илюшка, губы бантиком, брови домиком, рванулся глазами — защищать Ленсовет, защищать демократию, — но Фира на него посмотрела. Бедный Илюшка, записаться на охрану Ленсовета звучит для него так же, как записаться в мушкетеры короля против гвардейцев кардинала, для него во всем есть элемент игры. Бедный Илюшка, прожил не свою жизнь, хотел приключений, а просидел в НИИ… Эмиграция могла бы стать для него приключением, но уехать Илья не мог — получил секретность, когда Фира настояла, чтобы Илья стал его аспирантом, когда отдала Илью к нему в аспирантуру, как отдают ребенка в детский сад. И вот результат Фириных амбиций: диссертации нет, а секретность есть, а Илюшка получается без вины виноватый… И вот ведь ужас — если повезет и Лева улетит обратно в Нью-Йорк, может случиться так, что Фира с Ильей никогда не увидят сына, никогда… Сейчас власть начнет мстить демократам… среди них, кстати, много евреев, начнется разгул антисемитизма, антисемитизм — это всегдашний довесок реакции… Кутельман виновато поежился — стыдно, что он заранее думает, что все пропало, что ничего сделать нельзя. Но понятно же, откуда такая обреченность — советский страх, умноженный на извечный еврейский страх, что все перемены к худшему, особенно к худшему для них.

Расстались во дворе. Если раньше все вместе рванули бы в аэропорт, с форшмаком и полными любви к Леве глазами, то теперь разделились: Кутельманы в Репино — охранять Манечку, а Резники в аэропорт — спасать Леву.

— …Фаинка! — проехав до середины двора, закричала Фира. Илья затормозил, и она вышла — лицо строгое, в руке банка.

Фаина испугалась — что?..

— Возьми форшмак. Для Манечки.

Илья высунулся из машины, скорчил умильную мину — губы бантиком, брови домиком — и сказал голосом экскурсовода, рассказывающего туристам о любопытных местных традициях:

— У ленинградских евреев форшмак — символ любви.

* * *

Смирновых разбудила Нина. Ей позвонили с телевидения: «К власти пришла военная хунта!.. У тебя эфира не будет…» — и, вскочив с постели, она понеслась по квартире, как ошалевший буревестник, без стука в кабинет к Андрею Петровичу, в спальню к Ольге Алексеевне. Смирновы давно уже спали раздельно.

— Вставайте, к власти пришла военная хунта! — прокричала Нина в распахнутые двери и осеклась — слова «военная хунта» были не вполне уместны. Реакцию Андрея Петровича нельзя было предвидеть, но Ольга Алексеевна может ответить: «К власти пришли наши!» и с давно уже поселившимся в ней упрямым желанием ссоры добавить: «Сейчас наши вашим покажут!», и Нина не сможет удержаться от резких обидных слов, на которые она не имеет права…