Про что кино?

По телевизору показывали «Невозвращенец», фильм странно повторял события, на экране путч, и за окном путч, на экране кричали «Танки, танки!», и у нас — танки, там взорвали памятник Пушкину, и здесь… пока еще не взорвали. Виталик смотрел внимательно — он всегда как будто проваливался в фильм, — бормотал: «Снежкин снимал на „Ленфильме“, там уже было полное запущение, павильон не отапливался, он был в шапке, классный получился фильм…» — и вдруг встал, сказал Зое: «Я в туалет… Что, уже в туалет без тебя нельзя сходить?..» — и мигнул мне. Я вышла за ним.

— …Там Левка один, без меня… и вообще… Пойду посмотрю, что там…

Что это было? Виталик — человек кино, для него кино реальней, чем жизнь. Неужели на него такое сильное впечатление произвел этот киношный путч, больше, чем настоящий? Или он подумал, что, если он не пойдет, ему не дадут снимать кино?.. Или он подумал, что Лева там один, без него?

Я вошла в комнату, огрызнулась на Зоин подозрительный взгляд, как двоечник на уроке, — да, мы всегда вместе ходим в туалет! «Виталик утек», — прошептала я тете Фире, она прошептала в ответ: «И смех, и грех». Она говорит так в неоднозначных ситуациях, когда вроде бы нельзя смеяться, но смешно.

Всю ночь мы сидели, скорчившись над радиоприемником, ловили каждое слово «Эха Москвы», как будто война и мы слушаем сводку с фронта. Когда было совсем плохо слышно, дядя Илюша рассказывал анекдоты, но не безлично, а как будто про тетю Фиру: «Лева залез на дерево, Фирка говорит: „Лева, или ты упадешь и сломаешь себе шею, или ты слезешь, и я тебя убью“». Тетя Фира смеялась и вообще вела себя на удивление мужественно… как будто она спит и во сне ведет себя мужественно.

По радио говорили «пролилась кровь», может быть, пока мы сидим здесь, танки уже смели баррикады вокруг Исаакиевской и наши мальчики остались одни против танков?

Мальчики вернулись под утро, возбужденные, как пьяные, от победы. И Алена.

…Алена — тете Фире: «…Я ездила в часть, агитировала Псковскую дивизию перейти на нашу сторону, потом на Исаакиевской с баррикады раздавала листовки… баррикада была из каких-то труб и ящиков, я порвала колготки…»

…Рома — Арише: «…Мы победили!»

Ариша — Роме: «…Раз мы уже победили, ты можешь пойти со мной к маме, Толстун просыпается в девять…» И они ушли — вдвоем.

— Ну, вот тебе и здрасьте, — сказала им вслед тетя Фира.

Никогда в жизни не слышала от тети Фиры такого неинтеллигентного выражения.

Она права — вот тебе и здрасьте! Но я Аришу понимаю, если бы я уже не была влюблена, я бы тоже влюбилась в Рому, этой ночью он был как прекрасный принц, победивший чудовищ.

…Лева — мне, тихо, чтобы никто не услышал: «…Танька, у меня такое чувство гордости — я там был!.. Я отсюда не уеду!.. Там, на площади, я понял, я вдруг понял — каждый идет на войну, понимаешь, каждый! В этом суть жизни! Неважно, что один может когда-нибудь доказать гипотезу Пуанкаре, а другой нет. Я понял, что я как все, я часть своего народа… Да, я прежде говорил другое, и что? Эйнштейн сказал: „Из всех мыслимых построений в данный момент только одно оказывается преобладающим“ — одно! То есть в разные моменты времени истина разная! Сегодня ночью я понял — разделение идеи на чувственном уровне, чувство общности, коллективные ценности — вот что самое важное!.. У нас будет другая страна, новая страна! Какие у нас люди, Танька, какие лица, какие прекрасные лица!.. Ты когда-нибудь видела столько прекрасных лиц разом?! А я видел!.. На площади!..»

Получается, каждый ходил на площадь за свое. Рома за свое подписанное этим Путиным совместное предприятие, Виталик за свое кино, Лева за свое чувство «я был там». Ариша, спящая красавица, проснулась и влюбилась, Лева, спящий красавец, проснулся и влюбился в свой прекрасный народ…

— …А топор-то мой где?.. Небось потеряли? — хозяйственным голосом почтальона Печкина сказал дядя Илюша. — А я хотел отдать в музей. «Топор Ильи Резника, использовался для защиты демократии».

Чуть позже начались звонки из Америки — Левины друзья, дождавшись утра, взволнованными голосами спрашивали «как вы?!». Лева отвечал «мы пьем чай» или «мама сделала яичницу». Он, конечно, немного рисовался — блажен, кто посетил сей мир в его минуты и т. д. Но правда, что происходило у нас в минуты роковые? Просто жизнь.

Папа сказал, что у него двойственное чувство: эйфория, гордость — и стыд, неловкость, как будто его заставили испытывать героические чувства, как будто он, наивный идиот, думал, что это война, а на самом деле играли в войнушку. Сказал: «Но ведь истинна только пережитая эмоция, как на елке в детском саду, неважно, что Баба Яга ненастоящая, Манечка по-настоящему боялась».

Манечку его прекрасную мы взяли на митинг на Исаакиевскую послушать Собчака. И правда, сколько прекрасных лиц, сколько любви ко всем! Лева нес Маню на плечах, у нее в руке плакат — вырвала лист из альбома для рисования и красным фломастером написала «лучшее в переди».