Про Иону

— Ой, какая жизнь страшная! Но вы, Берточка, молодая, симпатичная, еще найдете счастье. Я вам засватаю мужа, у меня есть на примете. В Сталино проживает. Из хорошей семьи. Правда, вдовец. Мой троюродный брат — Зись Матвей Григорьевич. Краснодеревщик, между прочим. Обеспеченный. И дочечка у него маленькая, меньше Генриха. Куколка, а не девочка. Лихтэ пунэм![6]

Берта промолчала.

Учеба у Кауфмана пошла. Он ей даже разрешал метать бортовку, петли. Берта радуется. Сшила Генриху штанишки — Кауфман похвалил. Лично раскроил рубаху для Кляйна.

Выкройку сложил и вручил Берте:

— Сшей сама. Выкройку береги. Такой выкройки тебе никто не даст. Выкройка — главное дело. Сшить края и дурак может.

Дитер Францевич, видя серьезность Бертиного направления, купил ручную швейную машинку. Не «Зингер», конечно. Не новая, но рассчитанная на сто лет как минимум.

Кауфман посмотрел, глаза загорелись:

— Ну, Берта, теперь у тебя другого выхода нет. Надо шить. Это, я тебе скажу, такой кусок хлеба, что ой-ой-ой!

Кауфманша не обманула с женихом. Матвей Григорьевич явился однажды днем, когда Берта дометывала левый борт пиджака.

— Какой гость! — притворно удивилась Кауфманша. — Мотечка, ты б предупредил! Тебя ж и угостить нечем! А Цилечка дома осталась? Что ж ты ее с собой не взял?

Тот выказывал растерянность и старательно не смотрел в сторону Берты.

— Идочка! Я в командировку, буквально на пять минут заскочил. Вот гостинцы. Где дети?

— Дети гуляют на воздухе. Да вот с Берточкиным племянничком и гуляют. Такой мальчик — золото! А вы с Берточкой пока познакомьтесь. — И шепотом прокричала в ухо Матвею Григорьевичу: «Она немка». А громко добавила: — Но я так считаю, что она наша. Правда, Берточка?

Берта согласилась.

Познакомились. Матвей Григорьевич сразу Берте понравился. Высокий, красивый. И Берта ему приглянулась.

Пообедали: форшмак, гефилте-фиш, домашняя лапша, суп с клецками. Берта хотела похвалить: как у мамы! Но язык вовремя прикусила, вроде подавилась от удовольствия.

— Ешьте, ешьте, Берточка! Я вас научу! Хотела еще шейку сготовить — не успела. Я хочу сказать, что гостей не ждала. А то бы настоящий пир закатили! — ломала комедию Ида Лазаревна.

Матвей Григорьевич приехал и на следующую неделю, и еще через неделю. Тогда они с Бертой в кино сходили, погуляли над речкой. Матвей Григорьевич Берте свой пиджак на плечи накинул, как в кинокартине.

Встречу Матвей Григорьевич заключил словами:

— Я, Берта Генриховна, в командировку уезжаю, в Карело-Финскую республику. Вы про карельскую березу слышали? Я вам изделие какое-нибудь привезу, вам надо обязательно полюбоваться. Надолго ли, неизвестно, как по производственной надобности выйдет. А приеду — мы с вами и с Дитером Францевичем побеседуем. Если вы не против. И дочечку свою покажу. Мне кажется, она — вылитая вы.

Дитер Францевич не слишком одобрял жениха. Лично к Матвею Григорьевичу у него претензий не находилось, но…

— Берта, — разъяснял Кляйн, — ты должна чувствовать ответственность. То, что касается Эстер, меня и тебя, — исключительно наше семейное дело. Мы ж на ниточке. Понимаю, тебе хочется счастья. А у Матвея Григорьевича дочка, он сам человек хороший. Отговаривать тебя не могу. Тут все от тебя зависит.

Берта кивала.

— Я, конечно, виноват перед тобой, по-мужски. Но так вышло. Стыдно мне, плохо, и сам я себе неприятен в этом смысле.

И тут Берта кивала.

— В общем, думай. Но имей в виду: как только выйдешь замуж — мы с Генрихом снимемся. Страна большая.

Берта попросила время подумать.

А назавтра было 22 июня.

Что говорить. Как везде — так и тут.

Дитер Францевич решил записаться добровольцем. По возрасту он первоочередному призыву не подлежал.

Сам пошел в военкомат, на второй день войны.

Обнял Берту, поцеловал Генриха. Помахал рукой из вагона.

Кауфман тоже засобирался, но Ида не пустила — вцепилась в мужа и голосила на всю улицу. Тот не пошел записываться. Чтоб не орала.

Встал вопрос: эвакуироваться — не эвакуироваться. Кауфманы сомневались. Берта тоже.

Пока что съездили в Сталино — забрали дочку Матвея Григорьевича. Сам Матвей застрял в Карелии, о чем прислал телеграмму.

Поползли слухи — лучше бы евреям уходить.

Ида отнеслась с недоверием:

— Мы не коммунисты, мы с немцами дружим. Правда, Берточка? Моему Кауфману всегда работа найдется. Мы мирные, я так вообще могу по домам ходить — готовить. А то мастерскую свою откроем, ателье, и вы при нас работать будете, Берточка, как сыр в масле.

В общем, дооткрывались. Пришли немцы. Собрали евреев, объявили, чтоб все пришли в одно место.

И Кауфман пришел, и жена его Ида Лазаревна, и пятеро их деток младшего школьного возраста, и солнышко Цилечка.

Как всюду, так и тут.

Эйн зах[7].

Берта плакала, плакала, волосы рвала. А что толку?

Прошел день-другой. Поздно вечером слышит, как напротив — в доме Кауфманов — шум, треск.

— Вернулись! — Выбежала как была, в ночной сорочке.

Калитку открыла — навстречу соседи из домов с конца улицы: один подушки тащит, двое — перину, другой машинку швейную волочит.