Про Иванова, Швеца и прикладную бесологию. Междукнижие

Войска же Сигизмунду требовались не тут, а у Московских стен. Сильнее, чем воздух. В марте ополчение, ведомое словом патриарха Гермогена, грамотными командирами да общей ненавистью к жадным до всего захватчикам, попробовало панов на зуб. Мелко укусило, но все понимали — одна собачонка не страшна, пнул сапогом — и умчалась, повизгивая, а стая… куда как опасна.

И такая стая собиралась у Симонова монастыря.

Король каждый день встречал по нескольку гонцов, зверея от упёртости осаждённых, но идти далее, на Москву, на помощь к засевшему в кремле Александру Гонсевскому(**), оставляя Смоленск за спиной, не решался.

За месяцы осады служивые польские люди подъели всё вокруг, переходя от бескормицы на самое дорогое в походе — конину. Поначалу забивали старых да обозных кляч, а теперь, по слухам, к строевым лошадям подобрались. И это хорошо, ездовая скотинка тоже скоро закончится. Пусть враг дохнет. Хоть от голода, от клинка, лишь бы скорее.

Так думал человек, привязанный к лежащему на земле, грубо сколоченному щиту из досок, глядя в такое разное, весеннее небо. Новости до него доходили с запозданием на две, а то и три седмицы, однако каждая, пусть и сомнительная весточка, вселяла искорку надежды в грядущую победу.

Сверху, с изголовья появилось худое, бородатое лицо, измождённое прожитыми летами и, при том, смешливое. Прошипело с присвистом:

— Что, не по твоему вышло? Лежишь… По моему будет.

Ощерив беззубый рот, лицо показало белёсый язык, будто дразня.

Человек не ответил. Не понимал, для чего ему разговаривать с этим нелюдем.

— Гордыню тешишь? Аль со страху говорить не смеешь? Ничё, успеется нам потолковать, вдосталь.

Говоривший исчез. Судя по приглушённому стуку сапожков о землю, шажок назад сделал. Посопел. Распорядился: «Зови Заруду. Пора».

Кто-то побежал прочь, выкрикивая услышанное имя. Звонкий, юный, преданный.

Лежащий смежил веки, ненавидя себя за бессилие. Заруда семя крапивное… вор, убийца, из простонародья отринутый выкормыш, предавший родную землю и переметнувшийся к королю. Главный в ватаге, второй год терзавшей окрестные земли.

Да и ватага ли? За последние месяцы она разрослась до нескольких сотен мужиков и прочей погани.

Тут не брезговали никем, всех брали.

Несмотря на войну, среди здешнего подлого люда попадались и сбежавшие от короля поляки, жадные до чужой до крови, и наши стрельцы, предавшие службу. Слышал человек и про прибившихся немцев-пушкарей. С чего им вздумалось прятаться в этих лесах — то лишь им ведомо, но расстрелянный из орудия частокол, укрывавший худое боярское именьишко от лиха, видеть доводилось. Довелось заглянуть и внутрь, туда, где терем стоял. Лучше бы не ходил…

Хищничества Заруды нынешние хозяева терпели, беря с него плату злодействами. Ватага шла туда, где ещё не вконец оскотинившиеся вельможные гусары и гайдуки отказывались обнажать железо или туда, где часто встречались наши охотники(***), непомнящие жалости к врагу.

После её набегов в деревнях и мелких посадах не выживали даже птицы. Резали всех, от мала до велика, дабы свидетелей не оставалось. Насиловали, тыкали пиками, спорили, кто снесёт чью-то безвинную голову единым ударом.