Про Иванова, Швеца и прикладную бесологию. Междукнижие

— Тоска... — передёрнув плечами, ответил преданный человек. — Сказано им, завтра к закату будут убивать. Заруда живых ох не любит за спиной. Ох, не любит.

Уходить? Нет? Ключима не знал. Логово они вынюхали, пора и за подмогой бежать. Но людишки невинные... Кто он будет, если оставит? Как станет дальше быть? За такой грех прощения не вымолить. Сам себя не простишь. Потому что выращен так — честным да сильным. А они — слабые.

— Сколько там, в избе?

Счётом лазутчик владел плохо, но справился, показав пальцами девять. Подумав, неуверенно отогнул последний палец. Затем убрал, отрицательно помотав головой. Добавил:

— Я слушал. По голосам запоминал.

— Остальные?

Служивый отвёл глаза, шмыгнул носом.

— За околицей, в кустах. Холодные.

— Лошади?

— Упряжные, иных не видал.

— Дозор?

— Редкий. У избы пара, далее тоже есть. Носами клюют.

... На эту глухомань их вывел беглый от Зарудыной лихости отрок. В рваной рубахе, ополоумевший от пережитого. Ему дали хлеба, воды, укутали в дерюгу, чтобы не околел со страху и опамятовался.

Понемногу, лаской, добились у бедолаги, где ватага малым лагерем стала, к своим поспешая.

— Телег много, — прижимаясь к старшим, вещал отрок. — Все с добром всяким. Тятьку забили у колодца, мамке с младшими прислуживать велели, воду носить. Да обходить тятьку не велено! Чрез него, грят, переступайте.

Узнав, на кого вывела судьба, беглый загорелся:

— Укажу! Всех укажу! Я дорогу ведаю. Не заблудимся.

Он и сейчас сидел близко, слушал...

Кого посылать за подмогой — Ключима размышлял недолго. Двух наиболее молодых (а кого ещё?) и отрока с ними. Сами же, пешим ходом, людишек вызволять. Ежели не ошиблись, то каждый сможет с собой взять одного. Лошади надёжные, вынесут.

— Ты и ты, — уверенно указал он на избранных. — И ты... — на отрока. — Верхами к ближнему городу, там с докладом... сами узнаете, кто силу имеет. После — к нашим. Грамоту писать некогда, словесно управитесь.

Ничего не ответили гонцы сотнику. Попрощались со своими, обнялись, оседлали лошадей. Беглый тихо грыз губы.

Далеко пройти воинство не успело. Из предрассветного марева во множестве показались Зарудыны прихвостни из ближних. Всех убили, кроме Ключимы. Ловко, знающе.

Как он потом понял по оговоркам — ждали дозорные лазутчика. Углядев, подняли старших, по следу прошли...

— А хочешь узнать, для чего я так зверствую? — жадный до чужих мук колдун вновь держал сотника за голову, выпивая жизнь.

— Ы...ыэ... — спица ворочалась внутри, острием прощупывая путь дальше, вглубь. Дыхание спёрло.

— Жить хочу. Всего лишь… Вот ты мне жизнь отдаёшь, помирая помаленьку, а мне это тяжко, суетно, — мучитель чванливо погладил слипшуюся от слюны бороду привязанного, покровительственно похлопал по щеке. — Научен я отнимать отпущенное, но во всяком деле своя хитрость имеется. Могу либо через умучение долгое собирать, либо по своей воле отданное. С тем проще. Наложил на себя человек руки правильно — мне и радость. Поболе, чем с тебя выгода… Ты, мнится, мне, желаешь вызнать, в чём выгода?

Спица вонзилась под вторую ключицу, мешая в голове сотника день с ночью и тот мир с этим.

— Отвару более не дам... — покачав бурдюк на весу, обронил колдун. — Мало в тебе осталось. Испит ты почти до донца... Но про умения свои, долгим учением нажитые, поделюсь на прощанье. Запоминай, — Ключиме прилетел незлобливый, дурашливый щелчок по челу. — Надобно людям честь по чести сказать, что им помереть лучше, чем расправы лютой дожидаться. И яду дать. И бусину костяную, мелкую, с бисерину. Заговорённую. Дабы проглотили. Она в себя заберёт лишнее человеку. Ему — смерть, мне — новые дни. Стар я... Мне на новый, прожитый годочек более дюжины чужих лет надобно. Нечестный счёт, ну да делать нечего, такова волшба. Меняю, помалу, собранное на своё.

Проговаривая, злодей лучился свежестью. Особо он не помолодел, однако и на ветхого старика походить перестал. Борозды на лице уменьшились, выгладились, шея, выглядывающая из рубахи, сменила кожу с дряблой, гусиной на неновую, но крепкую.

— Не... правда... — сотнику отчего-то казалось важным продолжать говорить, не сдаваться ни воле чужой, ни боли нестерпимой. Пока говорит — считай, жив. Сдерживает вражину. Не даёт себе опозориться.

— Правда. Для того, чтобы народишко сам захотел уйти, брали кого помягче, поладнее, да и забивали у всех на виду. Неспешно, рта не затыкая. Чтобы видели, кто побойчее, а кто отвернулся — слышали. Сумятицу сеяли... Потом человек к ним подбрасывался. Сладкоречивый, на несмышлёныша схожий. Пугал, что слыхивал о новых казнях, к коим их всех приговорят. Предлагал яду в хлебном мякише. Мол, есть у него, не отобрали. Кто про греховность поминал, тех окорачивал, показывал намоленные костяные бисерины, святыми отцами с Афон-горы даденные. Они милость даруют, прощенье последнее.

— Враки! — выкрикнул Ключима, прорвав злобой бессилие.