Про Клаву Иванову (сборник)

Вот оно в чем дело! Эсперантисты. И наши, кажется. А я думал, действительно иностранцы, туристы из княжества Лихтенштейн, как об этом кто-то сказал на Беле. Я не говорил на эсперанто с тех пор, как не стало моей Дашеньки. И хотя после ее смерти не встретил ни одного эсперантиста, эту публику, что сейчас болталась у больницы, не хотелось видеть – они подло вели себя на Беле. Для безъязыких иностранцев, возможно, такое поведение еще простительно, но эти-то все понимали! Тракторист, славный и глубокий парень, даже заплакал, когда те двое отказались подтащить больного к вертолету. Испугались дождя и горы «иностранцы из княжества Лихтенштейн»! Птичьи мозги и пустые души, вздумали замаскироваться с помощью этого искусственного языка…

Быстро вошла Нина Сергеевна. В глазах у нее стояло любопытство и недоумение.

– К вам просятся туристы, Савва Викентьевич. Они занимаются эсперанто…

– Знаю. Что они?

– Хотят за что-то извиниться перед вами, а в чем дело, не могу понять.

– Пусть извиняются перед больным.

– Они уже ходили к нему.

– И что?

– Он их встретил нехорошими словами.

– Скажите пожалуйста! А вроде культурный человек…

– Я вот тоже думаю, Савва Викентьевич. Так впустить их?

– Ни в коем случае! Дайте-ка мне перо.

Нина Сергеевна подала со стола авторучку и чистый рецептурный листок. Я написал: «Krom de la vero vi ekscias nenion de la mi. Adiau, gesinjoroj… Via „Koko“»[3].

– Передайте им, пожалуйста. И пришлите ко мне сестру Ириспе.

Подряд два неприятных посещения. Это много. В груди давило все сильней, и голова стала тяжелой. Часы на стене громко тикают, надо бы их остановить. Да, вспомнилось! «Гриль» на эсперанто значит «сверчок». А почему это так тихо в поселке?..

Вечером Лайма пустила по трансляции негромкую музыку. У меня репродуктор был выключен, но клубный громкоговоритель доносил звуки сюда. Манерный женский голос пел что-то легкое, пустое, и оркестр заполнял паузы банальными ритмами. Потом неожиданно музыка оборвалась, снова стало необычайно тихо. Только ходики тикали.

– Почему так тихо в поселке? – спросил я вошедшую Нину Сергеевну.

– Сегодня воскресенье. Кроме того, улица перекрыта. Леспромхоз распорядился. Уже два дня на нижний склад машины идут в объезд. А радио наш больной попросил выключить.

– Почему?

– Он странный. Долго морщился, а потом говорит, что видит, как эта певица выламывается перед микрофоном, строит глазки на заграничный манер, но выходит по-деревенски. А ему, видите ли, тошно. Странный парень!

– Ничего не странный, – возразил я, и Нина Сергеевна торопливо закивала головой. Сказать ей про главное? – Нина Сергеевна!

– Да? – рассеянно отозвалась она.

– Видите на книжной полке зеленые папки?

– Вижу.

– Там мои материалы по базедовой болезни. Сорок лет работы. Это я на всякий случай.

– Успокойтесь, Савва Викентьевич! Все обойдется. Я еще вчера послала машину в район.

– Дороги распустило… А зачем послали?

– Вам надо снять электрокардиограмму и вообще…

– Вы думаете, у меня инфаркт миокарда?

– Да нет, что вы! – испугалась она, и мне стало ее жалко. – Что вы!

– Идите отдыхать, Нина Сергеевна. Спасибо вам…

Она ушла, и я попробовал забыться, преодолеть страх перед неизбежным. Почему я не попросил остановить часы? Они слишком громко стучат.

1964–1967