Про Лису (Сборник) (СИ)

Потому что есть Генерал. Для которого теперь играл Пианист. Иметь при себе ручного музыканта — особенное удовольствие. Кто-то держит канареек.

Во всяком случае, немец любил музыку. И, что уж действительно было нелепо, Пианиста он считал едва ли не другом.

— Неужели, кроме артистов, некого было отправлять на войну? — однажды спросил его Генерал. Спросил, смеясь и забавляясь.

Смеясь и забавляясь, Пианист махнул рукой и ответил ему:

— Нет, боюсь, причиной того, что мы так быстро пали, послужило то, что слишком много артистов посчитали своим долгом взяться не за свое дело.

— Так вас много?

— Я музыкант, а не социолог, господин группенфюрер.

— Но понесло вас все же не туда. Играли бы сейчас в каком-нибудь оркестре. Можно было рискнуть. Но не с вашими военачальниками.

— Я не смею их судить, — немного сузив глаза, равнодушно ответил Пианист.

— Просто вы не бывали в трудовых отрядах, — усмехнулся Генерал напоследок.

Этот разговор состоялся за два дня до приезда французской певицы.

Пожалуй, верно было бы вспоминать в такой последовательности. Генерал — Лиса — Лионец. Но он помнил именно так. Сначала была Лиса. Потом все прочее.

Утром после концерта, который певица давала солдатам и пленным, он видел ее в последний раз. Она его нет. Но если накануне он желал, чтобы она видела и знала, то теперь жалел об этом. И смотрел у своего барака, как она выпорхнула из дома на холме, возвышавшемся в небольшом отдалении от сооружений, где жили французы. На ней было что-то яркое. Кажется, желтое, как то лето. Платье или костюм. Он не рассмотрел или не помнил. Слишком далеко и слишком давно. Может быть, даже цвет дорисовало впоследствии воображение. Следом на крыльце показался Генерал. В том, что оба улыбаются, Пианист ни минуты не сомневался. Почти чувствовал, как ее ладонь устраивается на подставленном сгибе локтя немца. Было и без того слишком жарко. Наверное, неприятно касаться чужого тела в такую жару. Генерал что-то сказал ей. И повел вниз, к воротам, где дожидались шофер и аккомпаниатор. Пианист подобрался и стал вглядываться до боли в глазах — у него будет несколько секунд. Всего лишь несколько секунд, когда она пройдет чуть ближе, по пути к автомобилю, чтобы рассмотреть ее получше. Нет, не костюм, не шляпку — лицо.

В последнее мгновение он сдался и отвернулся, заглянув внутрь барака. Все было окончено парой минут позже. Он не видел того, как Генерал целует ей руку. Не видел, как к ним спешит фотограф, протягивая ей конверт с фотографиями. Не видел и того, как она садится в машину. Услышал только, как раскрыли ворота, и как завелся двигатель. После этого стал считать секунды в обратном порядке. От десяти до нуля. И, лишь окончив, поднял глаза. Машина ехала прочь. И двое солдат уже тянули створки, чтобы закрыть ворота изнутри. Щель, соединявшая шталаг и ее, становилась все уже. Пока не лязгнул металл. Пока не громыхнул засов. Этот грохот отозвался в нем набатом. Вместо музыки. Чем не вступление к симфонии Пианиста?

И только вечером, когда пианино вернули в дом Генерала со сцены, где оно простояло почти сутки, Пианист снова оказался с тем, кто считал его другом.

Странно было прикасаться пальцами к клавишам, которых только накануне касались руки Лисы. Еще более странно — лица людей вокруг. Знакомые лица, к которым он почти привык, ведь жизнь неизменно щадила его. Сейчас лица казались бледными масками, которые надевают на голову убийцы, чтобы остаться неузнанными.

Гостиная была маленькой. Несколько стульев вокруг обеденного стола. Но того довольно. Дисциплина среди офицеров в лагере казалась железной, если не знать, что оставалось внутри домика на пригорке. Четверо мужчин. Три женщины. Вечеринка во чреве разлагающейся Франции. Отвратительно было думать, что четвертой женщиной по сути была Лиса. Они разминулись во времени.

А Генерал в эту игру нынче не играл — был задумчив и молчалив. После ужина оказался возле Пианиста. Присел на кресло, откинул голову назад, прикрыл глаза и слушал. Прошло немало минут прежде, чем он разомкнул тонкие губы и с грустной улыбкой сказал:

— Послушайте, я писал о вас начальству. Несправедливо, что вы здесь. Мне бы хотелось помочь.

Пальцы Пианиста зависли в миллиметре от клавиш, но на Генерала он не смотрел.

— К чему утруждать себя? Когда это будет возможно, освободят. Значит, сейчас невозможно.

— Не мне объяснять вам, что это невозможно в ближайшее время.

— Но кого-то же возвращают.

— Кого-то… не с вашими цыганскими корнями. Играйте! Что же вы замолчали?

Пианист чуть заметно улыбнулся и вернулся к клавишам. Генерал закурил. И продолжил:

— В конце концов, формируют небольшие оркестры для поднятия духа наших солдат. Вы могли бы…

— С моими цыганскими корнями играть немцам?

— Мне же играете.

— Вы необыкновенно добры, господин группенфюрер.

— Неважно. Я про солдат так сказал… Если все получится, вернетесь в Париж, устроитесь в оркестр. И будете помнить, что однажды вам помог немец.

— Да уж, не забуду, — усмехнулся Пианист.

Это он помнил.