Про мою маму и про меня

Ей там было стоять почти весело, потому что мама – человек общительный, компанейский, артельный – любой разговор поддержит, и над анекдотом посмеётся, и любовную драму обсудит, и посоветует, как с мужиком помириться. Она там – с этой очередью – сроднилась, потому что простояла целый день. Буквально с девяти утра до позднего вечера.

Мы с папой ничего этого не знали – ни номера в очереди, ни анекдотов, ни семейных проблем стоящих близ мамы женщин. Не знали, потому что как она ушла с утра в субботу, так мы её и не видели.

Мы понимали – красота требует жертв. Мы понимали – нужно быть как все, то есть хотя бы не намного хуже – не отставать, так сказать, от бытового прогресса, не тащиться в самом его хвосте – с нашими стенами, сплошь занятыми книжными полками, так что и ковры-то вешать было некуда.

Мы понимали это до трёх часов дня, мы понимали это до шести часов вечера, даже до девяти ещё немножко понимали. Тем более что это было не очень сложно – понимать. Понимаешь себе и в куклы играешь, и книжку читаешь, а папа понимает себе и газету просматривает, и за «Спартак» болеет, и картошку жарит одновременно – на ужин. Но к десяти вечера папа понимать перестал. А когда в половине одиннадцатого стало совсем смеркаться, он решительно поднялся и футбол выключил.

– Ты куда?

– Пойду к дяде Славе, попрошу карманный фонарик.

– Зачем?

– Ну… Темнеет уже. Как я её там в очереди в темноте найду? Народу небось туча…

– А покричать?

– Ну…

Я знала, что папа кричать на всю очередь не будет. Он вообще не из крикливых. Он молчать любит – это мама разговорчивая и певучая. Поэтому они друг другу и подходят, дополняют друг друга поэтому. Так я себе в детстве объясняла.

Обычно, если мама вдруг затихала над книжкой или над шитьём или увлекалась готовкой на кухне, папа обеспокоенно и ласково говорил: «Транзистик мой! Ты чего притихла-то? Я тебя не выключал!» Ему всегда было спокойнее, если она что-то напевала себе под нос или что-то смешно рассказывала.

– Давай я с тобой пойду – покричу, – предложила я папе.

– Нечего по ночам болтаться, – покачал головой он.

– А если и ты навсегда пропадёшь?

– А не пропаду.

– А если?..

– Тогда ложись спать.

Сказал и ушёл.

Что было дальше – мне потом поведала мама.

Как раз, когда она совсем уже обсудила рисунок обоев в детской комнате у одной из стоящих с ней женщин и перешла к обоям в прихожей (а мама, надо сказать, на все эти бытовые темы могла разговаривать с не меньшим жаром, чем о стихах Евтушенко и Риммы Казаковой, или о взятии Батыем Рязани и судьбе Евпатия Коловрата, или о туманности Андромеды), в самой середине очереди (а она уже растянулась до соседнего дома) кто-то громко и удивлённо сказал:

– Ну вот, достоялись! Кого-то уже с фонарём ищут!

Мама всеми фибрами своей души сразу почувствовала, что ищут именно её, и притихла. Хотя и знала, что дома у нас карманного фонаря нет.

Папа шёл вдоль огромной очереди, терпеливо освещая лица и вглядываясь.

Люди не ругались и не возражали, посмеивались даже. Очередь-то, значит, сейчас на одного человека уменьшится – кого-то заберут, как из детского сада. Некоторые, наверное, даже завидовали, что вот кого-то счастливого домой уведут. Насильно. Добровольно кто же от ковра уйдёт. Тем более простояв в очереди с утра. Но каждый в глубине души уже очень хотел домой.

Мама папиного «освещения» не дождалась – не выдержала и захохотала раньше, ещё не видя его. А он по смеху определил её местонахождение и подошёл. Подошёл, взял за руку, за ту самую, где был написал 224‑й номер – шариковой ручкой на «бугорке Венеры» (если знаете хиромантию), – и молча решительно потянул за собой.

И мама сразу же пошла за ним, не оглядываясь, даже, кажется, не попрощавшись со своими новыми друзьями, почти уже родственниками, и не спросив, как тут всё будет завтра, во сколько приходить отмечаться и так далее…

Она шла за папой, счастливая, и смеялась.

И они пришли домой. И больше папа её за ковром не пустил – ни на следующий день, ни после.

В тот же вечер, уже ложась спать («на своё рабочее место», как говорил папа), мама пропела, комментируя прожитый день: «Бабы – дуры! Бабы – дуры! Бабы – бешеный народ!..» Вторая часть частушки была не для детских ушей, поэтому мама вторую часть транслировать не стала, а пропела мне её через много лет.

Правда, потом в каждой комнате всё равно каким-то образом по ковру появилось. Но это как-то прошло мимо моего поля зрения.

После случая с ковром я сделала вывод, что мы – не мещане, потому что мама, проведя ради ковра целый день в очереди, так легко и просто от него отказалась! То есть духовное единение с папой и со мной ей было, значит, несравненно дороже.

Меня только удивляло, что она ни секунды не пожалела об этом ковровом азарте и зря убитом времени, и даже наоборот, кажется, была довольна, что так провела день и много нового узнала. Например, как быстро вылечить ребёнка от отита и как клеить обои в детской – под каким там углом и в какой цветочек, – чтобы психологически ребёнок настраивался на позитивное мироощущение и победное самосознание.