Про психов. Терапевтический роман

Косулин панибратства не любил, но из симпатии терпел, к тому же между ним и Агнией всегда существовал легкий флирт. Границ они не переступали: Косулин безнадежно женат, у Агнии постоянно случались романтически истории. Но, как часто бывает в таких случаях, оба бурно фантазировали друг о друге.

Белла и Агния дружили близко еще с институтских времен: учились в одной группе. Чувствительная к малейшим нарушениям границ Белла тут же вмешалась:

– Что ты его трясешь, дай поесть человеку! Видишь, он грустный какой…

– Да нет, все нормально у меня. Наверное… – неуверенно начал Косулин.

В этот момент, перекрывая все столовские шумы, раздался зычный голос буфетчицы:

– Пельмени, оливье, чайслиминомсахаром! – так объявлялось о готовности собранного заказа.

После этого сообщения заказчик, о чьих гастрономических пристрастиях теперь знали все окружающие, отправлялся к стойке и забирал свой поднос. Почти в каждом заказе было это таинственное дополнение «чайслиминомсахаром». Произносилось оно именно так, в одно слово, и его все пили – это была лучшая смазка для трудноперевариваемой кухни Кагановича.

Беседа за столом продолжалась, Косулин пил чай, есть не хотелось. Напряженный и расстроенный, он все никак не находил рациональную причину своего состояния.

– Саша, ты видел новое украшение столовки? – Белла вновь попыталась втянуть его в разговор.

– Какое? – Косулин оглянулся, но ничего нового не заметил. Все те же ставшие привычными декорации абсурда. Экзотические пластмассовые цветы, эпилептически мигающая новогодняя елка на стойке, хищная новогодняя мишура…

– Ну, вон же, на холодильнике «Кока-Кола»!

И тут он заметил. На красно-белом «кокакольном» холодильнике, удивительно вписываясь в общее цветовое решение, уютно и даже как-то по-домашнему висел портрет товарища Сталина. Косулин не верил своим глазам. Вождь, облаченный в простой военной китель и фуражку, добродушно, но строго взирал на столпившихся в очереди пациентов дневного стационара. Как Каганович мог повесить портрет Сталина в своем заведении и, главное, зачем?

– Ну ни хрена себе! – Косулин от удивления никак не мог сформулировать, чем так поразителен этот портрет здесь, в столовой психиатрической больницы.

– За психику! За Сталина! – Белла захихикала, прикрыв смуглой ладошкой рот.

– Наша служба и опасна и трудна, – откликнулся Косулин. – Моя служба сегодня точно была трудна…

– А что такое-то? – Пашка оторвался от своего гуляша. – Пациенты? Врачи?

– Пациенты… Вернее, пациент. Смотрел сегодня мальчика одного…

– Мальчика? – Агния удивилась. Такие снисходительные интонации не были свойственны Косулину. Да и детского отделения в больнице не было.

Косулин и сам не понял, почему назвал Новикова мальчиком. Он смутился и попытался продолжить. Но рассказ не шел, как ни помогали ему коллеги. Косулин чувствовал, что говорит все не то, все мимо, что-то важное об этом пациенте все время ускользало от него.

– Ну мужчину. Молодого. Учителя. Мутная история…

Косулин рассказывал о Новикове, мешая диагностические подробности с фактами Костиной биографии. Конечно же, все отреагировали на «обвинение в педофилии», особенно Пашка, он такие темы любил.

– Мальчик, который любит мальчиков, соблазнил и напугал нашего Сашку, – подвел итоги Шостакович.

Все заржали.

– Ну хватит вам, мне правда нехорошо, – прервал их Косулин обиженно.

– Слушай, а что тебя самого так зацепило-то в нем, в этом учителе? – спросила Белла, моментально став серьезной. Она видела, что Косулин взволнован и переживает больше, чем показывает.

– Я не знаю! Не знаю… – Косулин с ужасом и удивлением почувствовал комок в горле. Стало тяжело дышать. Он резко поднялся из-за стола, пробормотал какие-то невнятные объяснения про срочную работу и под удивленные взгляды и возгласы коллег покинул столовую.

На улице шел снег. Быстрым шагом психолог двинулся по широкой аллее в сторону своего отделения. Деревья, окружающие аллею, с одной стороны были заключены в прогулочные садики и свешивали свои нагруженные декабрьским снегом ветки через железные заборы, а с другой стороны вольно раскинулись вдоль дороги. Ветви узников и их свободных братьев соединялись и спутывались у Косулина над головой, образуя высокий снежный коридор, похожий на внутреннее пространство готического костела. Но Косулин не замечал торжественной красоты окружающего мира, которая обычно восхищала и примиряла.

Он шел быстро и, перемешивая грязный талый снег под ногами, пытался угнаться за бешено несущимися мыслями. Те же чувства, что вынесли его из столовой, теперь заставляли куда-то стремительно бежать. Впереди было отделение, работа, пациенты. Нет, туда он не мог сейчас пойти.

Косулин остановился. Стало жарко в тяжелом зимнем пальто. Он расстегнул его, размотал шерстяной шарф и глубоко вздохнул. Оглядевшись, увидел расчищенную от снега лавку, сел. Набрал пригоршню снега, сжал его в кулаке, подождал, пока он превратится в плотный комок. Раскрыл ладонь и начал бездумно наблюдать, как снег тает, становясь холодной водицей.