Про себя и для себя. Дневники.

А мы? — заволновались в лодках.— Женщины всю ночь сидят на фонарях .Дети на деревьях.

Я не смогу остановиться,— сказал парень. —Фо­нари и деревья не спасут.

Убьем его? — предложил кто-то, доставая ружье.

Он не виноват, —сказали другие.— У него боль­шое горе.

У него горе, а нам погибать?

Убивайте —не убивайте, —сказал парень.— Это не поможет. Мы утонем вместе на третий день .

Что нам делать? — вскричали люди.

Ковчег, —сказал парень. —Спасайтесь в ковчеге.

Ничего себе,— сказали люди.— В три дня па­роход.

А парень плакал. Вода плескалась у крыши. Он сидел на трубе, подтянув колени. В городе звонили колокола, и рев тонущих животных слушали звезды.

Гроза пробирного надзора, ваятель гор, вождь модер­нистов, печальный рыцарь подмостков, гений которого постигает только жена, гордость шекспировского театра, любимец негров из штата Небраска, человек, раздающий сны,— представьте, это он устроил всем одинаковый цвет­ной сон — молодого тигра, играющего в мяч. Восемь мил­лионов, закрыв глаза, увидели тигра, проснувшись, они сошли с ума. Он вернул им разум — он устроил разные сны и часть людей погрузил в черное небытие ночи, как в бочку. Македонские пастухи молились на него, а он тво­рил чудеса — он красил облака. Шел цветной дождь, реки окрашивались в ультрамарин, впадали такими в моря, и вскоре течение Гольфстрим из теплого преврати­лось в холодное. Он так захотел. В Голландии поникли тюльпаны, и гладиолусы Бельгии оледенели. Старый ко­роль Георг умер от горя в своей летней резиденции Шер­бур. Балтийское море замерзло в июле, и по нему ката­лись на коньках, чтобы согреться, все народы Скандина­вии. Беловолосые финские девушки, одетые в голубое, и спокойные шведы, норвежцы в красных вязаных колпа­ках, и крахмальные немецкие Гретхен, у которых свет­лые глаза. Английская королева плакала в Вестминстерс­ком соборе ;и на белой от инея траве напротив лежали обмороженные лондонцы. Льды Гренландии, не сдержи­ваемые более теплым течением, двинулись на Европу. Шел великий Глетчер. В Риме пили кислое вино и, прочитав газету о Глетчере, завертывали в нее свежих осьминогов. В Риме танцевали но вечерам, и школьники, засыпая, думали о летних каникулах.

В Испании был закат, и на закате околел последний бык, заколотый нарядным тореро. На острове Корсика садилось солнце и пастухи смотрели в море. Пастухи, по­хожие в профиль на Наполеона. В королевстве Монако повесился последний принц крови. Он проиграл в рулет­ку свое маленькое государство, расположенное на Пире­неях. Кончался обычный день Европы. Наутро от всего континента остались две страны — Италия и Испания, два государства и два романских народа. Остальное про­странство покрылось голубым льдом. Альпы <нрзб.>. Глет­чер. В Средиземное море с побережья сползали айсберги. Молодой бедуин на белой лошади скакал в Марокко. Он первый увидел плывущий гигант. Молодой бедуин упал на колени и долго молился, раскрывая беспомощный рот. Он молился молча, так как у него был вырван язык. А человек, раздающий сны, спал в ранчо штага Огайо, и его мустанг тихо ржал, наблюдая восход. Утром он скакал среди высокой травы. Трава сохла на солнце. Туман поднимался над ней. Он скакал в мокрой от росы рубашке, счастливый, как молодой охотник. Он все за­был, и несчастье Европы не трогало его.

В метро внесли желтые байдарочные весла, напоми­ная о реке, о солнце и ветре.Чего я такой сумрачный шел нынче из метро? Об чем я задумался, глядя на мелкий дождь и машины, которые одна за другой проезжали мимо и приятно пахли бензи­ном? В дождь и ветер бензин пахнет домом, теплой каби­ной водителя и дорогой. Площадь Маяковского в дождли­вую погоду пахнет сентябрем и понедельником. А я сто­ял, думая, куда мне идти одному. Денег в кармане было три рубля, а сам я был молодой, и так мне захотелось в эту хмурую погоду напиться, что я переменился в лице. И причем напиться не одному, глядя, как пустеет бутыл­ка, а с тобой, глядя, как ты улыбаешься и как у тебя светлеют глаза. Я могу писать об этом долго и красиво, но я не буду — денег у меня нет, и все это песня и мечта. Зачем мучить воображение? Господа и дамы! Должен вам сказать, что надоела мне такая жизнь вдрызг. Жениться, что ли? Нет зрелища прекраснее, чем человеческое счастье.

Это правда. А через месяц буду я на Алтае, будет вечер (ночь), холод совсем дикий и чистый воздух, пахнущий, допустим, эдельвейсами, и такая необыкновенная скука будет расстилаться вокруг, что я застрелю свою лошадь, сожгу лагерь, а потом утоплюсь в горной реке, в ледяной воде. Два месяца Чуйского тракта! А потом сентябрь, проведенный в положении согнувшись за столом, и сно­ва дни до отвращения будут милы, как утро в метро. Неужели все будет неизменно таким? Будет. Зачем от­рывать человека от тарелки? Зачем улыбаться в кори­дорах? Я всегда говорил себе, что есть вещи серьезнее и что я одержим местечковой скорбью и вся эта малина для мальчиков, которых мучают мокрые улицы, и фо­нари, и чужие женщины. Все это так, но я бессилен иногда в хмурую погоду.

Голубое лезвие бритвы.