Про себя и для себя. Дневники.

ЗЛОТВЕРОВ: Не понимаю, что он этим хотел ска­зать. Но вообще — это в его духе. Цветочки, ландыши... Сен-ти-мент. Достоевщина, в общем. Я бы лично в прин­ципе так не поступил.

КРИВЦОВ: Жаль.

ШУНЬКО: Мне тоже.

КРИВЦОВ: Я не хочу, понимаете, притворяться. Мы об этом до четырех утра ругались в общежитии. Дежур­ная, понимаете, дважды проходила. Я знаю одно: сам я пока не вешался и ничего определенного сказать не могу.

БЕКАРЕВИЧ: Кому как, а мне это нравится. Не бу­дем вульгарны ,как говорил Шиллер. Я бы сам давно сделал что-нибудь похожее — времени не хватает.

ШУНЬКО: Что так?

БЕКАРЕВИЧ: Завален этюдами.

Юра Авдеенко согласился смнением старосты:

— Как кому, а мне это близко. Я еще в армии про такое думал. Что касается формы, можно, конечно, что-нибудь получше...

КРИВЦОВ: Например?

АВДЕЕНКО: Ну, не знаю — застрелиться, что ли?..

ШУНЬКО: Я понял тебя. На вечере. Между двумя танцами. На глазах потрясенной толпы. Правильно?

Утвердительный кивок головы.

ШУНЬКО: Не выйдет.

АВДЕЕНКО: Почему?

ШУНЬКО: Уже занято. Это — место Кафарова.

ГУБАИДУЛЛИН: Оставьте ваши плоские шутки. Я се­рьезно спрашиваю. Повесился. Ну что здесь хорошего? Красиво, да? ЗЛОТВЕРОВ: Декларация. ГУБАИДУЛЛИН: Вы мне детально объясните, а то какой-то культ личности получается. Теперь же все ве­шаться будут.

— Да в самом деле, вообще-то говоря, где-то в глубине души, в подтексте, я всегда был против самоубийств, — согласился принципиальный Юра Авдеенко.ШУНЬКО: Что вы спорите? Хорошо, плохо, как мухи в банке. Я так считаю: самоубийство — это про­сто плагиат. Ничего оригинального. Меня эта смерть не обогатила.

Подходит Кафаров. Он закутан в полосатый шарф.ШУНЬКО: Ничего нового я из нее не вынес.

КАФАРОВ (в тон): Она не очистила тебя перед че­ловечеством...

ШУНЬКО: А-а-а, пришел? Что скажешь?

КАФАРОВ: Все по-прежнему. Покойный был трепач. Лирик-спекулянт...

ШУНЬКО (заканчивай): И вообще, я, Кафаров, го­раздо лучше...

КАФАРОВ: Не ерунди. Я ему стихи посвятил.

ШУНЬКО: Со змеей?

КАФАРОВ: Можешь упражняться в остроумии на Данисо — он все равно не понимает. Слушайте.

НА СМЕРТЬ КОЛЛЕГИ Ода

Что-то загрустилось мне на юге,

Там, где пляшут тени, хорошо.Ты ушел от нас, подобно вьюге,

И, конечно, вовремя ушел.В петлю лезь или об стенку бейся,Но тобой написана мура,

В общем, на бессмертье не надейся,Малая Медведица пера.

ПАВЛОВ: Брось трепаться. Хороший был парень. Общественник. Перед смертью за 8 месяцев в комсомол уплатил. Очистился — и в петлю. Хороший парень.

Все молчат. Довод убедительный. В углу, как всегда, молча стоит Толя Корешков. Он уже в плаще.

ПАВЛОВ (вздохнув, деловито): Нужно будет ос­таться сегодня. Значит, водки купить, закуски. В общем, скинемся по десятке. Как смотрите?

Общий гул голосов:

Поощрительно...

ПАВЛОВ: Тогда я — в магазин.

А как же с прощанием?

ПАВЛОВ: Я с ним но комсомольской линии простился.

В стороне отдельной кучкой стоят близкие нам ки­новеды.

КРЫЛОВА: Он правильно сделал — у него по анг­лийскому двойка была.

АРААЯ: А у нас в Латвии все так: или женятся, или самоубийством кончаются.

Молча стоит Галя Копалина. Она тихо плачет.

Слеза, крупная, как капля ртути, выкатилась из ее глаза и побежала но щеке.

Галя вытерла мокрые щеки и сказала спокойным го­лосом:

Б-р-р-р. Я мертвецов боюсь, просто ужас. И вооб­ще — у меня билет в Дом кино на итальянцев.

Она сорвалась с места, и только пестрый платок за­мелькал в пролете лестницы.

Все усиливается шум голосов. Все чаще люди смотрят на часы. Все устали, всем надоело. 6 часов. Зал закрыт.

К двери протискивается женщина и кричит совершенно цыплячьим голоском:

Сначала члены месткома!

Дверь с треском распахивается. Все лезут в зал, как на хороший просмотр. Темно. Все ушли.

И вдруг — вспыхивает спичка, осветив тонкое чело­веческое лицо. Прядь волос на высоком лбу. Это — Вова Кривцов.

Он зажигает спичку и долго-долго держит ее в паль­цах. Пламя лижет кожу — но ему наплевать.

Он на ощупь проверяет, что такое быть мертвым.

Гаснут и снова загораются спички, разбрасывая по стенам зеленые искры...

И наконец темнота поглощает все...

21 октября 1956 года

* * *

Сегодня вечером мы пришли к Шпаликову. Тра-ля-ля... Он был трезвый и серьезный, а мы — пьяные и глупые. Не сердись на нас, пожалуйста, Гена... Мы очень любим тебя и твой сценарий, и режиссера Хуциева ,и его творчество, и «новую волну», и все такое интересное и необычайно талантливое, как все молодые кинематогра­фисты, которые есть теперь, хотя они и очень любят пить водку, да и не только водку, но все равно они хоро­шие, а самый хороший среди них ты, и самый умный, и самый юный, и новый, и талантливый, и полосатый, в полосатой рубашечке, и такой красивый, и любимый все­ми девушками города Москвы. Да и не только Москвы — других городов тоже. Будь здоров, Гена!

МИЛЫЙ, ТЫ С КАКОГО ГОДА И С КАКОГО ПАРОХОДА?

Рассказ