Пробитое пулями знамя

Ах, эта бесчувственность! — Он сострадательно сдвинул брови. — Забыть на столь долгое время. Прошу верить, что я лично к этому не причастен, мне доложили только час тому назад. Вы правы, тысячу раз правы, я не имею оснований утруждать вас разговорами. Я прикажу, вас отведут обратно. Впрочем, — сказал он с надеждой, — если бы вы согласились подписать протокол, вас можно было бы перевести в лучшее, в более приспособленное для отдыха помещение. Как подследственного.

А так — вы останетесь пока «задержанным». У нас же для задержанных рацион отвратительный и все комнаты, извините, вроде вашей. На содержание нам ассигнуются самые скудные средства.

Крысы меня не беспокоили, — проговорил Лебедев. Козинцов опять вздохнул.

Вышучиваете? Что же, действительно, крыс только у нас и не хватает. Слов нет, очень скверное помещение. Чем вас кормили? Черным хлебом? Конечно. Кухни у нас здесь нет. А может быть, вы все-таки согласитесь? Ведь это три минуты. И вас можно будет уже перевести в тюрьму. Там регулярное питание, врач…

Лебедев усмехнулся: заманчивую сделку предлагает этот жандарм. Но в самом деле, что же лучше: оставаться здесь, в подвале, или переходить в тюрьму? Третье исключено — на волю не выпустят.

Суть дела вся в том, — продолжал полковник, прижимая указательным пальцем бумажник Лебедева, лежащий на столе, — суть в том, что, согласно вашим документам, вы — Плотников. Василий Иванович Плотников.

Я Плотников не только по паспорту, — сказал Лебедев. — Это и есть моя подлинная фамилия.

А другая?

Другой не имею.

Не-ет, — нараспев и как-то умоляюще даже протянул Козинцов. — Не-ет! Не обижайте меня предположением, что я так наивен. Давайте станем разговаривать по-серьезному. Недолго, две-три минуты, но по-серьезному. Почему бы вам не признаться сразу, что вы Буткин? Семен Аристархович Буткин. Внесем эту фамилию в протокол и расстанемся до той поры, пока вы не будете чувствовать себя лучше.

И, слегка кося глазом на шпика — тот опять мигнул мясистым веком, — полковник стал ждать ответа. Лебедев, храня на лице полную безмятежность, размышлял. Слова Козинцова его озадачили. Как это понимать? Шпик выслеживал Буткина и прозевал? А Лебедев попался вместо него. Вот уж горькая ирония судьбы: подменить собою этого человека! Неужели здесь, в жандармском управлении, нет его фотографии — ведь тот дважды уже арестовывался — и Козинцов в самом деле уверен, что перед ним сидит Буткин? Но если действительно завязалась такая путаница, пожалуй, хуже не будет — согласиться с

Козинцовым. Этим будет отвлечено внимание жандармов от поисков настоящего Буткина. И хотя Лебедев его не любит, страшно не любит, но Буткин агент Союзного комитета партии — и можно ли не помочь ему исчезнуть? Проигрыш возможен только в том случае, если Козинцов затеял какую-то игру, которую Лебедев пока не может разгадать…

Я уже сказал, что моя фамилия Плотников, и никакого Буткина я не знаю, — выдерживая самый равнодушный тон, проговорил Лебедев.

Не смею продолжать наш спор.

Козинцов указательным и средним пальцами изобразил шагающего по столу человечка, так добрался до папки, завязанной тесемками, пододвинул к себе, не торопясь развязал и достал из нее фотографическую карточку.

Тогда — не знаете ли вы этого человека? — и Козинцов быстро повернул к нему фотографический снимок, сделанный с Буткина.

На этот раз Лебедев не смог полностью овладеть собой, так стремителен и неожидан был вопрос полковника. И, хотя он ответил по-прежнему спокойным и ровным голосом, веки у него дрогнули и щеки слегка покраснели.

Нет, я никогда его не видел.

Вы не хотите назвать его имя?

Нет, я его не знаю.

Козинцов опять пальцами изобразил шагающего человечка.

А если я вам сделаю с ним очную ставку? Я надеюсь, что тогда или вы назовете его фамилию, или он назовет вашу.

Шпик, все время неподвижно и молча сидевший у стены, не удержался, радостно всхлипнул и потер свои огромные ладони. Это помогло Лебедеву. Полковник бросил на шпика быстрый осуждающий взгляд и не заметил, как снова непроизвольно дрогнули у Лебедева веки: «Вот как. Значит, Буткин тоже попался. Выдержит ли он?»

Лебедев устало поднялся.

Господин полковник, я больше не произнесу ни одного слова, пока меня не перевяжут, — твердо проговорил он.

О боже мой! Конечно. Простите, бога ради! — воскликнул Козинцов. — Мы очную ставку можем сделать и завтра, и даже с участием этой бабы, как ее, Фаины Егоровны. Я сейчас же распоряжусь прислать фельдшера, но вам, извините, пока, как задержанному и отказавшемуся назвать свою фамилию, до установления таковой придется вернуться в прежнюю камеру.

Козинцов позвонил в колокольчик. Явился дежурный офицер.

Сопроводить арестованного на прежнее место. Лебедев повернулся и пошел к двери, у которой с

примкнутым штыком стоял часовой. Козинцов вышел из-за стола и догнал Лебедева.

Ничего не поделаешь — служба, — сказал он, словно бы оправдываясь.

Грязная служба…

Но Козинцова это ничуть не смутило.

А не правда ли, ловко работают мои люди, господин потрясатель основ государственной власти? Сколько вам удалось погулять у нас на свободе?