Пробитое пулями знамя

Мы зайдем по пути к Ивану Герасимовичу и скажем ему, чтобы он забрал все из больничной аптеки, — проговорил Алексей Антонович, застегивая свой саквояж.

А гудки все звали и звали на помощь, неотступно твердили: «Идите все. Идите скорее. Революция в опасности».

Ольга Петровна оглядела топки печей, закрыты ли, погасила лампу в своей комнате, Алексей Антонович посветил ей спичкой, чтобы она не запнулась, идя к выходной двери. Мигнули красные искорки на елке, алебастровые слоники на комоде словно подшагнули вперед. Держа в руке висячий замок от наружной двери, прежде чем выйти в сени, Ольга Петровна заставила сына еще раз осветить спичкой квартиру.

— Твоего отца, Алеша, увели из дому в рождественскую ночь, — сказала она, когда от спички остался только тлеющий уголек. — Почему в моей жизни рождественские ночи такие тревожные?

В доме Мезенцевых тоже не спали. В половине третьего ночи из Красноярска на резервном паровозе приехал Лебедев. Он останавливался в Иланской и в общей сложности ехал до Шиверска три дня. Иван сразу же побежал за Терешиным, который жил от их дома не особенно далеко.

У Лебедева словно песок был в глазах, так их нажгло ледяным ветром на быстром ходу паровоза — с последнего разъезда как-то уже невозможно было отойти от окна. Он умылся теплой водой, которую ему из печи в чугунке достала Груня. Стало чуточку легче глазам. Поливая на руки Лебедеву, Груня рассказывала ему самые важные новости, то, чем было переполнено ее сердце: про роту Заговуры, про вчерашнюю демонстрацию у городской управы. В постели беспокойно заворочался Саша — дня три ему нездоровилось, — и Груня побежала к нему. Лебедев стал ходить по горнице из угла в угол. Никак не сиделось. Что же так долго не возвращается Мезенцев с Терешиным?

Он ходил и думал: «Рота солдат для Шиверска — это здорово. В Красноярске тоже весь Второй железнодорожный батальон стал на сторону рабочих. Совет рабочих и солдатских депутатов вершит все дела. Почта и телеграф в руках восставших, железная дорога — опора восстания, открыто выходит газета «Красноярский рабочий». Ведь это уже революция явная, ощутимая! Теперь пошире, пошире разлиться ей, дать повсеместно открытый бой самодержавию! Что надо сделать здесь? Что уже сделано без меня? Арсений прошлый раз напоминал: «Связь, связь между городами…» Да, без этого и без взаимной поддержки друг друга бороться тяжело. Захвачен ли здесь городской телеграф? Демонстрация к городской управе… А почему не захвачена сама управа?..»

Вошли Мезенцев с Терешиным. Воротники, шапки у них густо облеплял иней. Здороваясь с Лебедевым, Терешин крякнул:

Морозец жмет.

Лебедев, весь еще в своих мыслях, даже не дождавшись, пока Терешин разденется, в упор спросил его:

Петр Федосеевич, городской телеграф заняли? Терешин нацепил на гвоздь свою шубу, потер ладонью

стянутые морозом щеки.

Нет, Егор Иванович… не заняли.

Почему?

Почему?.. — Терешин пожал плечами, присел к столу. — Ну… не так это просто… Не в пустой сарай зайти…

Выходит, побоялись?

Негнущейся с холоду рукой приглаживая волосы, в разговор вмешался Ваня Мезенцев.

Советовались мы насчет городского телеграфа, Егор Иванович. Но туда Сухов согнал чуть не всю полицию. А у нас телеграф есть и свой, железнодорожный.

Друзья мои, да как же можно допускать, чтобы, сейчас свободно шли правительственные телеграммы?! Ведь они же направлены против нас, — взволнованно проговорил Лебедев. И прибавил с тяжелым укором: — Товарищи, вы допустили ошибку.

А что же, было сразу начинать открытый бой? Нам первым? Да при объявленном военном положении, — обиженно возразил Терешин.

Но вы ведь и не пробовали! Может быть, даже обошлось бы и без боя.

Не пробовали… — Терешин опустил глаза. Нет, они здесь не труса праздновали. Просто не придали этому серьезного значения. И лишку порадовались своим удачам.

Лебедев сердито заходил по комнате. Начали дело — и сразу уже заминка.

Бой? — рубанул он в воздухе кулаком, останавливаясь против Терешина. — А если бы и так! В Москве рабочие не испугались. Пусть бои разгораются повсюду, сливаются в один общий бой. Петр Федосеевич! Ведь революция сейчас из подполья вышла на улицы! Это уже не стачка, это — восстание! Смелость в действиях еще поднимет дух у народа. — И надо наступать, наступать…

Терешин вскочил.

Егор Иванович! Конечно, городской телеграф… Но мы ведь ничего не уступили против нами взятого!

Не наступать, Петр Федосеевич, — это уже уступать. Стоя на месте, можно только защищаться, победы же никогда не добьешься. А нам надо не защищаться, нам надо нападать… — Он сразу замолчал.

Загудел гудок, сначала глухо, словно проламывая, пробивая какое-то препятствие, потом вырвался на свободу и стал шириться, разрастаться. Лебедев замер посреди комнаты, вопросительно глядя на Терешина. Тот пожал плечами. Мезенцев наклонился к окну, будто улица могла ему ответить, что значит этот необычный гудок. Груня копошилась у печки, готовясь покормить Лебедева. Из рук у нее выскользнула тарелка, и осколки со звоном разлетелись по полу.