Пробитое пулями знамя

Да я из помольщиков. Не бойся. А эти сволочи здесь по поселку все рыщут. — И добавил: — Ну, тетка, толковая ты, а глупа, башка твоя осетровая! Листочки своп в волу бросила. Сообразила… Их же из-под сруба волной на лед выплеснуло! Хорошо я повел коня поить и допрежь меня листочки твои никто не видел. А то бы что? Ну, я и смекнул: коли из мельницы человек бросил в воду листочки, стало быть, и сам где-то тут. А Черных, на счастье твое, пе скумекал, что ты в экую страсть можешь полезть. Он бы тя сразу в воду. Шибко грозился он. Да-а… А вообте-то смелая ты, тетка. Баба ты прямо первай сорт!

И Клавдее стало сразу хорошо — и от этих слов, и от того, что рядом с ней человек-друг. Слова «баба ты первай сорт» тоже вроде знакомые… Где, когда и от кого она их слышала?

Ну, чего уставилась? Листочки — это дело мне известное. У отца лошадь одна, а таких лбов, как у меня, четверо. Так я хотя и деревенщина, а все в городе на заработках верчусь. Многое слышу и знаю. — И вдруг оборвал себя: — Да ведь в рубахе к черту тут заколеешь с тобой! Как мне тебя отсюда выручить? Другие помольщики, скажу я тебе, ненадежные. Сиди лучше пока, коли больше сидела. Еще мешок ржи смелется у меня, тогда думать буду.

Но через несколько минут он появился снова, сунул ей в руки ломоть хлеба и добрый кусок соленого свиного сала.

Погрейся хоть едой. Черт его знает, боюсь тебя народу показывать, все Черпыхом распаленные. Сиди. Ноги мокрые?

Мокрые, — сказала Клавдея, в ознобе стуча зубами. II провела ладонью по лицу. Разбитый и отекший глаз уже не болел, по ей казалось, что опухоль застилает теперь и другой глаз, оттого она так плохо и видит мужика. — Мокрые ноги, не чую их вовсе, будто не мои. А все листовки на лед-то выплеснуло?

А я откуда знаю, сколько было их у тебя. Две я поднял. Одна ко льду пристыла, разодрал ее в лоскутки, ни черта не прочитаешь. А другая — первай сорт. Я тебе отдавать не стану. Ну, сиди пока еще.

Как тебя звать-то хотя?

Финоген.

Клавдея откусывала черствый ржаной хлеб, медленно разжевывала куски присоленного с черемшой сала, чувствуя, как теплее становится в желудке и утихает по всему телу острая дрожь. А между тем неотвязная мысль все время стучала у нее в голове: «Выдюжу или свернет меня хворь? Так я прозябла, так прозябла».

Клавдея с трудом переминалась на окоченевших ногах. Вокруг нее по густо заиндевевшим стенам блуждали тусклые зеленые зайчики, иногда вспыхивая мелкими радужными точками на концах бесчисленных ледяных сосулек. А под мостком узорчато пенилась вода, билась в тесном срубе и, казалось, хотела его разбить и опрокинуть. Если бы Клавдея одна оставалась здесь ждать наступления вечера, она бы не выдержала. Но теперь, когда она знала, что рядом есть друг, который все время думает, заботится о ней, Клавдея находила в себе неведомо какие еще остатки сил, чтобы держаться в этом злом холоде. Друг! Это слово ласкало и грело. Друг! Самое большее, что нужно всегда человеку.

Снова дверь распахнулась. Финоген замахал рукой:

Тетка, айда скорее!

Помог ей пройти по обмерзшему мостку, вывел за дверь, постоял возле все так же неустанно вертящихся и пылящих белым «бусом» жерновов, сделал Клавдее знак: «Замри», — и спустился к мучным ларям. Клавдея услышала, как он нарочито громко сказал кому-то:

Паря, ну-ка вынеси мне в сани тальянку да пошарь там под лавкой, топоришко я положил, — и через минутку свистнул.

Клавдея догадалась: это ей.

Возле мучных ларей не было никого. Из каморки мельника пробивался громкий мужичий хохот. У распахнутых нижних дверей мельницы, под помостом, стояла лошадь, запряженная в сани с «пялами» — высокой спинкой. На санях, ближе к задку, лежало несколько туго набитых мешков, а в головках набросаны объедки сена. Финоген, моргая запудренными мукой ресницами, толкнул Клавдею в спину:

Падай скорее в сани, — и тут же прикрыл се пропахшей душистым сеном дохой. — Тебя в город?

В город.

Падая в сани, Клавдея успела заметить только, что в пасмурном небе, довольно высоко под землей, светится желтое пятно — солнце. Значит, день пошел едва лишь на вторую половину. А ей казалось — сто раз он уже кончился. Вот спасибо человеку! Из-под дохи она услышала чей-то виноватый — не Финогенов — голос:

На-ка те тальянку. А топора, знаешь, нигде нету. Куды ты его положил?

А черт с ним! — сказал Финоген. — Может, я его вовсе не брал из дому?

Прямо на плечи Клавдее он положил свою тальянку, нежно хрипнувшую басами, и понукнул коня:

Трогай!

Полозья саней весело запели на мерзлой дороге.

13

Вместо одного месяца Иван Максимович проездил целых три. Даже такие праздники, как рождество, Новый год и крещенье, он провел не дома, кстати не очень и сожалея об этом. Заключение выгодных сделок, приобретение новых — и очень значительных — связей заменили ему, деловому человеку, привычный домашний уют.