Пробитое пулями знамя

Алексей Антонович притворил дверь за собой, зажег лампу, откинул одеяло на постели, поправил скрипнувшие под рукой пуховые подушки и отошел к столу. Тяжело опустился в кресло, уставившись па желтый огонек лампы и потирая подбородок.

«Ты раскис… Ты готов погубить сейчас все, чтобы удержать свое счастье… Но тогда не будет оно счастьем, не будет… Я должна это сказать… Должна…»

И все же, как это жестоко…

24

Анюта приехала в Красноярск ранним морозным утром. Лебедев описал ее приметы. Дичко, как подобает покорному мужу, встретил Анюту на вокзале. Подошли они к дому Даниловых, переругиваясь на всю улицу, и после, днем, Степан несколько раз выбегал на крыльцо, а Перепетуя выкрикивала вслед ему гневные тирады. Соседи только покачивали головами:

И вправду не баба, а чертушка.

Никто не пришел поздравить их с новосельем, никто не заходил к ним и потом. Перепетуя сразу же завела злющего цепного пса и поселила его в сенях флигеля. Едва посторонний открывал калитку, пес уже поднимал неистовый лай и, выбежав из сеней, устрашающе грыз железную цепь. Теперь даже к Даниловым люди стали заходить реже.

А что, сорвется эта зверина с цепи и растерзает в клочья.

Сутки во флигеле теперь текли по установленному распорядку, однообразному и утомительному. Со второй половины дня Анюта бралась за набор, Степан готовил обед. До приезда своей «жены» он порядком понаторел в этом. Потом далеко за полночь Дичко катал по рельсам тяжелый вал, Анюта накладывала бумагу и снимала отпечатанные листки. А утром Мотя вешала корзины с семечками на коромысло и уходила «торговать», Под семечками лежали прокламации. Будто погреться и отдохнуть, Мотя заходила в условленный дом, выкладывала листовки, а семечки стаканом бойко распродавала на базаре.

— Быстро эта чертушка Матрену оседлала, — переговаривались соседи. — Свои ножки уже и не хочет трудить.

Запасы товара свирепая Перепетуя пополняла оптом, раз в неделю покупая по три куля семечек, которые ей привозили на лошади свои же люди.

Работы было чудовищно много. Каждое утро Лебедев сдавал в набор новые листовки. А их требовалось все больше и больше. Писались специальные прокламации для железнодорожников, для городских рабочих, для солдат, едущих в Маньчжурию, для раненых и искалеченных, которых везли из Маньчжурии, для крестьян, для интеллигенции. И общие, обращенные к любому. Они так и назывались: «Ко всем!» Часто приходилось перепечатывать и размножать брошюры Союзного комитета, попадавшие в Красноярск всего лишь в нескольких экземплярах.

Полиция и жандармы бесились, приходя в отчаяние от бесплодной борьбы с этим непрекращающимся потоком нелегальной литературы. И было от чего. Дважды до основания они разрушали в Красноярске подпольные организации партии, уничтожали и типографии. И вот она возникла опять, уже в третий раз. Снова гудит набат се революционных призывов. И сколько ни бьются ищейки полковника Козинцова, не могут сделать ничего.

Лебедев держался наистрожайших правил конспирации, при которых все связи ограничивались самым жестким образом, а место нахождения «техники» не было вообще никому известно. О нем не знал даже Крамольников, по поручению Союзного комитета наезжавший в Красноярск из Томска. Были установлены две очень надежные явки. Одна — для встреч с представителями Союзного комитета, другая — для заседаний Красноярского комитета. На квартиру Даниловых никто не приходил. Сам Лебедев публично, на рабочих собраниях, тоже теперь не выступал.

Мотя охотно согласилась доставлять листовки в Иланскую и в Шиверск. Она привыкла ездить на маленькие станции за продуктами, все-таки там цены были пониже красноярских. И теперь ей нужно было только немного удлинить свои маршруты. В Иланской ее у поезда встречали родственники Нечаева, а листовки, предназначенные для Шиверска, она под кофтой или в скромном деревенском узелке заносила в больницу к Мирвольскому. Кто обратит внимание, откуда она приехала к доктору на прием? А Мотя в городе не задерживалась, покупала билет и через несколько часов выезжала, чтобы сделать по пути остановку на какой-нибудь крохотной станции и запастись там дешевой провизией.

Она возвращалась домой и рассказывала, как просят ее привозить листовок побольше. Лебедев выслушивал Мотю, уходил во флигель и попеременно с Анютой и Степаном всю ночь напролет то накладывал на станок листы бумаги, то катал по рельсам тяжелый чугунный вал. Он заставлял Анюту отдыхать. Девушка забиралась в свою маленькую комнатку, ложилась на кровать, а через полтора-два часа появлялась вновь.

Степан, твой черед, — распоряжалась она, с трудом стряхивая сон. И становилась на накладку, а Лебедев брался за чугунный вал.

Дичко устраивался прямо тут же, в углу, блаженно вытягивал ноги и моментально засыпал. Постелью ему служила кошма, обшитая парусиной, подушка из стриженого пера, жесткая и тяжелая, и добрый дубленый тулуп, которым он накрывался вместо одеяла. Анюта советовала Степану приобрести кровать и поставить на кухню. Дичко отвечал прибауткой: