Пробитое пулями знамя

Конец, говоришь, России? — спросил он солдата, который произнес эти слова. — А ты живой, и я живой. Как же ты можешь говорить «конец России»?

Так ведь куды мы уже отошли и сколько костей наших по Маньчжурии сложено! — возразил солдат. — Артур сдаден, Ляоян сдаден, и Мукден сдаден. Опять же и флот тяперь потоплен весь…

…а которые корабли остались — японцы в плен их к себе увели, — прибавил другой солдат. И застонал, поправляя на голове повязку.

Павел затрясся от злости.

В плен увели? Про трусов ты мне не поминай. Врагу только трусы сдаются. Как гибли честные русские корабли? С поднятым флагом! Вот так и мы все биться должны: пока дыхание есть.

Так ведь сколь ни бейся, а сила солому ломит…

А ты стой! Стой все равно. Мертвый бейся! — закричал Павел. — Ты умрешь, зато Россия будет живая!

Арсений подошел к Павлу.

Друг, — сказал он ему, — войну проигрывают не солдаты, а самодержавие. Ему нужна была эта война.

Павел отступил на шаг, смерил Арсения глазами.

Слушай! А ты… завтра будешь биться в окопе рядом со мной?

Буду! — сказал Арсений. — Что, думаешь, своей головой я больше твоего дорожу? Да только знать надо, за что сложить ее. Ну, за что ты воюешь? За что? А я тебе расскажу…

Павел сузил глаза, закусил губу. И вдруг рванул Арсения за грудь:

Я не знаю, чего ты еще скажешь, только мне и этого хватит! — Подержал, сверля его злым взглядом, и отшвырнул. — А для меня, кроме России, ничего больше нету…

Он пошел прочь от костра, в темноту, тяжело дыша и даже не замечая, что рядом с ним идет Устя. Обида томила Павла, горькая обида за родину. Что хотел еще сказать этот? Продают родину? Да, продают трусы… Он, Павел Бурмакин, никогда родину не продаст!

И тут же припомнились августовские дни под Ляояном, и размытое дождями поле, по которому, меся ногами грязь, он шагал рядом с Ваней Мезенцевым, и бруствер окопа, когда он остался один против сотни японцев и с этого навсегда потерял страх смерти… Ваня тоже тогда говорил: «Мы не за правое дело воюем, Паша…» И все же воевал. Как русский солдат. Он еще говорил: «Повернуть бы скорее штыки на царя…» Нет, у солдата штык только один, и этот штык — против врага. И кто отводит русский штык от врага…

Стой! Кто идет?

Павел поднял голову. Поручик Киреев, и с ним еще четверо солдат,

А, это ты, Бурмакин, — протянул Киреев и, скосив глаза на Устю, проворчал: — Сестрица, гулять по ночам не положено.

Павел выдвинулся вперед.

— Ваше благородие… жена моя… — начал он. Киреев нетерпеливо перебил его:

Ладно! Бурмакин, ты шел оттуда… Тебе там нигде не повстречались двое?.. Похожи на солдат… Переодетые агитаторы… Сволочи, ходят, будоражат…

Павел переждал немного. Сглотнул слюну. Сказать? Может быть, под пулю толкнуть тех людей? Кто бы они ни были…

Никак нет, ваше благородие, — медленно ответил он, беря под козырек. — Не видел я никого.

Лгать Павлу было тяжело. А предателем быть он не мог.

34

Поздней весной работать в «технике» стало много труднее. Давила жара и духота подполья, сильнее пахло плесневым грибком. Катая по рельсам чугунный вал, Дичко весь обливался потом. Он выбирался наверх, уходил в сени и окунался в кадушку с водой, которую припас себе для этой цели. Купанье помогало плохо, уже через несколько минут он шире расстегивал ворот рубашки и начинал растирать грудь — не хватало воздуха. Анюта старалась замедлять ритм работы, пореже накладывать листки, чтобы не так утомлялся Степан, по он вертел головой, угадывая ее замысел, и подгонял сам:

— Давай, давай накладывай, Перепетуя!

Приходилось спешить, листовок требовалось все больше и больше.

И не только тяжелее — менее безопасно стало работать. Как-то сильнее пробивался наружу звук вала, катящегося по рельсам, — может быть, оттого, что дверь в сени теперь стояла распахнутой настежь, чтобы вовсе не задохнуться в подполье. По улице с песнями и гармонью всю ночь бродила гуляющая молодежь. Мотя с вечера выходила за ворота, садилась на лавочку, лузгала семечки и просиживала порой до утра, если гуляющие табунились поблизости от их дома.

А вообще, хотя «техника» благополучно и держалась уже целых полгода, в городе провалы революционных групп не прекращались. Шпики и провокаторы полковника Козинцова действовали вовсю.

В апреле во время заседания на одной из самых надежных квартир был арестован почти весь комитет. Только Лебедеву и еще двум товарищам удалось вырваться из рук жандармов силой и скрыться в темноте, благо была глухая ночь.

Подряд провалились два конспиративных собрания партийных рабочих.

Перехватили прямо на подножке вагона Стася Динамита, приехавшего с поручением Союзного комитета.

Буткин всю зиму работал на западе: в Омске, в Новониколаевске, в Тайге. После Первого мая он приехал в Красноярск и был арестован на второй же день. Однако его вскоре выпустили, и он укатил в Томск.