Пробитое пулями знамя

Они замолчали. А потом Клавдея зажгла лампу, и все пересели к столу. Порфирий стал читать вслух принесенную им от Терешина в толстом настольном календаре прокламацию, озаглавленную «Ко всем рабочим Сибирской железной дороги». Она начиналась так: «Теперь, когда поражение царизма в Маньчжурии становится несомненным и только вопросом времени, наша задача — ускорить это поражение. Всеобщая стачка протеста против ненужной бойни на Востоке явится первым и самым важным шагом…»

Лиза сидела, слушала, и чувство какой-то неудовлетворенности собой щемило ей сердце. Рабочие готовят стачку на железной дороге. А она тут при чем? Чем она-то этой стачке поможет? И мать, и Порфирий знают уже свое дело: Порфирий в боевой дружине, Клавдея листовки в Рубахнну носит либо по станции их разбрасывает. А она? И ей бы делать что-нибудь большое, нужное — зря, что ли, она в тюрьме столько томилась? — но дела ей пока никто не давал. Терешин пообещал: «Придет время — скажу. Погоди». А сам не спешит.

Централ, одиночка, алой бабушки Евдокеи, которым она лечила Лизу, выучили ее быть терпеливой. А молодость и накопленная за годы тюрьмы жажда борьбы толкали ее к действию. Скорее, скорее! Не сидеть сложа руки. Не отсчитывать впустую прожитые дни.

Порфиша, — сказала Лиза, когда Порфирий, закончив чтение прокламации, спрятал ее в тайник, Клавдея загасила свет и все они легли спать, — Порфиша, вот ты читал, а мне самой себя. было стыдно, будто я совесть свою обманула. Сижу бездельно дома. Не об этом в тюрьме я думала. Возьми меня, хотя стрелять учиться я буду.

Порфирий помолчал, глядя в темное окно, за которым начавшийся ветер качал безлистые ветви черемухи. Где-то в створке окна отыскалась незаклеенная щель, и ветер, проникая в нее, шевелил страницы оставленного на столе календаря.

Зимы бы хорошей, что ли, принес этот ветер, большого бы снегу, — пробормотал Порфирий. И повернулся к Лизе: — Стрелять, говоришь? Не бабье это дело, хотя стрелять и нехитро. — Он помолчал. — Ну, а если так хочешь — научу. А только главное не в этом, чтобы стрелять тебе.

Живу, словно ни на что я вовсе негожая.

Иногда себя и придержать до времени надо — и руки и волю свою.

Я-то ведь очень терпеливая, — сказала Лиза.

Ну и потерпи еще. Пока Терешин дела не даст. У нас сейчас так: он только может.

Подожду…

Прошло много времени в полном молчании. Только по-прежнему с легким шорохом сталкивались за окном ветви черемухи и еще тише шелестели на столе страницы раскрытой книжки. Вдруг Лиза приподнялась, обхватила руками колени.

Порфиша, — очень тихо сказала она, словно зная, что Порфирий не спит, — нейдет Борис у меня из ума. И слова, что сказала мне сегодня Степанида Кузьмовна. Подкинула сына я Василевым — значит, тогда уже отказалась от него. И потом всюду повторяла, даже на суде клялась на Евангелии — убила. Значит, и второй раз я от него опять отказалась. Так мать ли я ему теперь и в самом деле?

Порфирий тоже приподнялся, притянул ее к себе.

И я от тебя в сердце своем сколько раз отказывался. А вот ты все же со мной. Будет и сын твой с нами. Лиза, я ведь тебе это сказал уже. Чего же ты все сомневаешься?

Лиза откинулась на подушку. Ей стало сразу легко и спокойно. Порфирий сильный, он может все. Хорошо, что он так сказал. Раз он сказал — сделает. И хорошо, что она теперь не одна и есть рядом с нею надежная, крепкая рука мужа.

3

Поглядывая временами в окно, Лебедев размашисто набрасывал текст прокламации. Ему хотелось закончить работу до наступления сумерек. Вечером на этой квартире у него должна была состояться встреча с представителем Союзного комитета. С кем именно — он не знал.

По небу бесконечно ползли низкие серые тучи. Неделю тому назад здесь выпал первый снег, потом растаял. Холодный ветер смел оставшиеся кое-где снежинки и теперь гнал вдоль улиц города опавшие, скоробленные листья тополей, тряс и шатал скрипучие ставни. Пешеходы поворачивались к ветру спиной, закрывали ладонями лица, — все равно пыль, густая, колючая, слепила им глаза.

Держа в растопыренных пальцах махотку с молоком, а свободной рукой обжимая подол платья, как пузырь, надутого ветром, Васёнка, хозяйкина дочь, перебежала через дорогу. Мать встретила ее у калитки, отобрала махотку и стала сердито выговаривать — в молоко насыпалась пыль.

Мать Васёнки, Фаина Егоровна, хорошая женщина, только очень жизнью замученная. У нее муж убит под Вафангоу еще в начале войны, а брат, безрукий калека, лежит в иркутском госпитале. Живет она стиркой белья. Жалуется: солдаток много, а работы постоянной нет, все стирку ищут. Что другое сумеют сделать простые женские руки? Заказчиков все труднее найти, а если найдешь — работай на них совсем за бесценок. Только-только расходы на мыло оправдаешь, а себе почти нет ничего. Девочку пора бы в школу послать. А как пошлешь, когда нет у нее ни обуви, ни одежды зимней? И белье гладить уже хорошо она научилась. Грамота — дело, конечно, нужное, а хлеба лишний кусок заработать поможет — это нужнее.

Быстрые строки одна за другой из-под пера Лебедева ложились на бумагу: