Проблема культуры и интеллигенции на рубеже XIX-XX веков

Определять единство эпохи всегда нелегко, хотя бы потому, что в данном случае легко впасть в поверхностные оценки. Но если рискнуть на характеристику начала русского XX столетия, можно сказать, что его единство заключается в том, что проблема цивилизации и культуры была поставлена вне каких-либо утешительных иллюзий. Для этой ситуации парадоксально то, что как раз когда, начиная с конца XIX века, русская культура все глубже и полнее осознает свое недавнее прошлое, отдавая себе отчет в неисчерпаемости богатства своего развития в прошлом веке, именно тогда это сознание утрачивает миф России как счастливого исключения истории, миф, который был выработан славянофилами в начале прошлого века и который Достоевский мог еще разделять идеологически, в то время как в романах гениально вскрывал его трагическую несостоятельность. Правда, возникает новый миф - миф революции, однако этот последний, будучи очень могущественным в плане практики, обладает ограниченной интеллектуальной силой и встречает сильное духовное сопротивление себе именно в русской культуре начала XX века. Что касается России, то она уже становится проблемой, сфинксом, загадки которого интеллигенция силится разгадать, оставаясь одновременно в плену его любовных чар.

Для уяснения смысла русской культуры начала XX века следует обратиться к славянофилам. Не как носителям особой формы национального самосознания, выродившегося впоследствии в национализм, а как создателям первой русской философии истории и религии, давшей стимул интеллектуальной мысли на целое столетие и породившей западническую оппозицию, а позднее - народничество. В русской культуре начала XX века резонанс славянофильской идеи не только потерял первозданную чистоту и ясность, в нем ощущаются тревожные толчки того кризиса европейского сознания, самыми главными выразителями которого были Маркс и Ницше и который отразился на всем искусстве и литературе. В перспективе начала XX века славянофильство следует рассматривать в его сути, заключающейся в романтической философии культуры.

Немецкий романтизм, послуживший толчком для славянофильства в силу духовного сродства, сближавшего Россию и Германию в их отношении к Западной Европе, более развитой экономически, социально и политически, наиболее мощно и последовательно выразил чувство растерянности, вызванной цивилизацией Нового времени, с ее аналитизмом и механицизмом, атомизмом и рационализмом, и ностальгию по органическому универсальному синтезу, который должен был быть перенесен из идеализированного прошлого в рисующееся в грезах будущее. Романтизм живет в мире, наполненном возможностями и ожиданиями, одушевляемом мессианскими предчувствиями гармонического творческого единства человека и жизни. Из этой романтической религиозности, из ее преобразовательной воли проистекает особый этико-интеллектуальный национализм, поскольку носителем будущего синтеза считается немецкий дух, противопоставленный западному, то есть французскому духу, в котором усматривается выражение антиромантического расщепления человеческих свойств. Более того, в отношении Франции следует говорить не столько о духе, сколько о рассудке, согласно различению, которое вся немецкая мысль проводит в той или иной степени между разумом и рассудком: рассудок - это способность к анализу и расчету, способность очень важная, но ограниченная, в то время как разум - это высшая способность общего синтетического взгляда, приближающая человека к Богу. Еще одна пара понятий, близкая к этой, - оппозиция цивилизации и культуры. При этом цивилизация понимается чисто материально, а культура - в высшем, духовном смысле. Эта оппозиция пересекает немецкую культуру до Освальда Шпенглера и Томаса Манна, и в новых формах - вплоть до Мартина Хайдеггера. Эти дихотомии обнаруживаются в русской культуре, начиная со славянофильства, но в специфической историко-религиозной окраске.