В России же такой сдерживающей силы не было, поэтому практически любая крупная угроза государству воспринималась как угроза Церкви и наоборот. Примечательно, что подобного разделения не произошло и после Революции 1917 года. ВКП (б) практически подменила собой Церковь, а ее идеология стала своеобразной «атеистической религией», поэтому неслучайно, что Великая Отечественная война практически сразу стала восприниматься именно как священная, поскольку речь шла об угрозе со стороны Третьего рейха не только как государства, но и носителя принципиально враждебной идеологии (также стремившейся занять место религии в Германии).
Более того, подобный поворот к сакрализации коммунистической идеологии и стал возможен, во многом, именно из-за сближения государственного и духовного в предшествующую эпоху. В истории России была только одна война, которая велась с четкими антиправославными лозунгами: Гражданская война 1918—1921 годов, проигранная теми, кто пытался защитить Церковь.
В некотором смысле коммунистическая идеология оказалась более предпочтительной для сознания, не разделяющего светское и духовное начало. Слиянию с государством русскому православию мешала присущая христианству изначальная установка «царство Мое не от мира сего» (Ин. 18:36). В советской идеологии подобного препятствия не было, поэтому война, направленная на ее защиту от столь сильного врага как немецкий нацизм, несет в себе больше черт священной войны, чем все другие войны, которые вела Россия.
Примечательно, что определенную параллель этому процессу можно усмотреть в истории других государств Европы. Идея войны за веру трансформировалась с течением веков в войну за государство и
Так, Жюль Мишле, восторженно славя Францию, прекрасно иллюстрирует этим процесс сакрализации нации: «Кто, кроме Франции, сохранил традиции права? Права и церковного, и общественного, и гражданского: кресло Паниниана и престол Григория VII? Где, как не здесь, сохранились традиции Рима? Начиная со времен Людовика Святого, где, как не здесь, ищет Европа правосудия, пап, императоров, королей? Кто может отрицать гегемонию Франции: по части богословия — в лице Жерсона и Боссюэ, по части философии — в лице Декарта и Вольтера…
Рим первенствовал в эпоху невежества, его владычество было эфемерно. Франция же главенствует в эпоху просвещенную. Это — не случайность истории, это достигнуто не революционным переворотом, нет, это — законное следствие традиций, связь которых между собою длится уже две тысячи лет… Наш народ продолжает великое развитие человечества… Лишь взяв историю Франции, вы узнаете историю всего мира… Франция продолжает дело Рима и христианства. Но то, что христианство лишь посулило, Франция привела в исполнение…»[503]
Поэтому неудивительно, что защита такой страны становится священным долгом уже перед всем человечеством, поэтому неудивительно и следующее обращение к солдатам: «Если мир будет искать спасения в войне, вы одни сумеете спасти его. Святые штыки Франции, пусть ничто не омрачает вашего блеска, которого не может вынести ничей глаз!»[504]
Аналогичные мысли примерно в это же время высказывали и Фихте с Гегелем о немецкой нации, а идеологи викторианской Англии о провиденциальной роли Британской империи. Хорошо известны и построения русских мыслителей об особой провиденциальной миссии России в мировой истории.
Если можно говорить об «уроках истории», то следует заметить, что подобная риторика вполне последовательно привела Европу к двум мировым войнам. Попытки же строительства «Третьего Рима», в котором православная вера была поставлена на службу национального государства, для России оказались «миной замедленного действия», приведшими спустя много веков к опасным для христианства подменам и даже угрозе его физического истребления в 20-30-х годах. Причем вряд ли кто-нибудь может гарантировать, что этот процесс не повторится и в будущем.
Библиография
1.
2.
3.
4.
5.
6. Авеста в русских переводах (1861—1996). СПб., 1997.
7.
8.
9.