Проблемы души нашего времени

В рамках этого доклада я не могу подробно останавливаться на тех отдельных наблюдениях, на основании которых я в качестве критериев обсуждаемых различий выдвинул психические функции. Можно лишь в самом общем виде констатировать, что эти различия, насколько они стали мне понятными, заключаются в том, что, например, интроверт не обязательно медлит перед объектом и отступает от него; главное, что он поступает так во вполне определенных условиях. Причем во всех ситуациях он ведет себя не как любой другой интроверт, а своим, особенным способом. Крокодил бьет врага или добычу хвостом, лев – лапой, в которой заключена его сила. Точно так же и наша привычная реакция в норме осуществляется нашей сильной стороной, то есть за счет использования наших самых надежных и умелых функций (что, однако, не препятствует нам иногда реагировать и слабой стороной). Мы создаем или выбираем соответствующие ситуации и избегаем других, тем самым творя опыт, отличный от опыта других людей. Умный человек приспосабливается к миру за счет рассудка, а не как боксер-тяжеловес, но и такой умный человек может в приступе гнева пустить в ход кулаки. В борьбе за существование и адаптацию каждый человек инстинктивно использует самую развитую функцию, которая и становится критерием его привычной реакции.

Далее вопрос заключался в следующем: как охватить все эти функции общим понятием, чтобы их можно было вычленить из расплывчатого обилия индивидуальных событий? Грубое типизирование такого рода социальная жизнь создала уже давно в фигурах крестьянина, рабочего, художника, ученого, воина и т. д., в списках профессий и тому подобном. Но такое типизирование, по сути, не имеет никакого отношения к психологии, ибо, как с горечью заметил один известный ученый, оно свойственно также ученым, которых принято считать не более чем «интеллектуальными грузчиками».

Здесь имеются в виду довольно щепетильные моменты. Недостаточно, например, говорить об уме, ибо это слишком общее и расплывчатое понятие; разумным можно назвать всякое поведение, которое определяется как гладкое, быстрое, полезное и целесообразное. Ум, как и глупость, не является функцией – это модальность; он никогда не сообщает «что», только «как». То же самое справедливо для моральных и эстетических критериев. Мы же должны обозначать то, что функционирует главным образом в привычных реакциях. Тем самым приходится обращаться к признакам, каковые могут показаться на первый взгляд устрашающими: речь о психологии способностей восемнадцатого столетия, об использовании уже существующих в обыденном языке понятий, которые доступны и понятны каждому. Когда я, например, употребляю слово «мышление», лишь философ не поймет, о чем идет речь, но ни один профан не найдет это слово непонятным для себя; дело в том, что мы ежедневно употребляем это слово и оно всегда обозначает приблизительно одно и то же, причем, разумеется, профан окажется в весьма затруднительном положении, если мы потребуем от него на месте дать недвусмысленное определение мышления. То же самое относится к «запоминанию» или «чувству». Насколько тяжело определять эти понятия научно, настолько же просто их понять и воспринять в обыденной речи. Язык является по большей части собранием наглядностей, вследствие чего слишком абстрактные понятия с трудом укореняются в нем и легко из него исчезают, имея мало общего с действительностью. Мышление и чувства при этом относятся к настолько навязчивой действительности, что каждый не слишком примитивный язык имеет слова для их обозначения. Мы можем быть уверены, что эти слова выражают вполне определенные психические факты, пускай те пока не получили научного определения. Каждый, например, знает, что такое сознание, хотя наука пока этого не выяснила, и никто не усомнится в том, что понятие «сознание» обозначает конкретный психический факт.