Проблемы культуры. Культура старого мира

Худшая выходка г. Протопопова впереди. Вышутив (не весьма удачно) г. Будищева^{81} за его неясность и неопределенность, г. Протопопов говорит: «То ли дело г. П. Я., который, изложив в стихотворной форме какую-нибудь несомненную истину, вроде того, что после зимы весна придет, с пафосом восклицает в заключение: верь, о, верь!.. Вот почему поэзию г. П. Я. мы ставим значительно выше поэзии г. Будищева, – по крайней мере со стороны определенности и ясности содержания» (курсив мой. Л. Т.).

Это сравнение без сомнения более оскорбительное для г. Протопопова, чем для П. Я. – до такой степени оно злостно и бестактно. И на этом месте ваше перо, суровый критик, не застряло в той бумаге, на которой вы писали свою статью для «Русской Мысли»?

Еще два слова. П. Я. криклив, П. Я. говорит ураганами и вихрями. А как говорит г. Протопопов? Вот как: "Мне писать о школе… Но ведь если бы я решился на это… то кости великого Михаила Никифоровича (Каткова)[93] застучали бы в гробу от бешенства, а г. Грингмут[94] выкликнул бы против меня «слово и дело»[95] (стр. 220). Если принять во внимание темы г. П. Я. и г. Протопопова, то надо будет признать, что бурные строфы П. Я. гораздо аскетичнее, чем комично-патетические угрозы г. Протопопова по адресу костей Михаила Никифоровича.

Как легко, читатель, с точки зрения «полноправного гражданина», платящего прямые и косвенные налоги, разнести всю лирику, гражданскую и иную!..

Пусть бы строгий критик взял в руки июльскую книжку «Русской Мысли» за прошлый год и развернул ее на 98 стр. Там он нашел бы пьесу, начинающуюся строфой:

"Я хочу лучезарного солнца на ясной лазури,
Я упиться хочу его жгучей, живительной лаской,
Или мрака ночного, с могучей и бешеной пляской
Рассыпающей молнии, грозно рокочущей бури.
Всей душой ненавижу я серый, холодный туман:
Дайте мне или небо лазурное, иль ураган!"

Я не могу привести всю пьесу и не хочу заниматься бухгалтерией «страшных слов»; но, несомненно, что в одной приведенной строфе их больше, чем в десятке стихотворений П. Я. А между тем от «бурнопламенной» пьесы Анни Виванти, несмотря на тяжелые места и перевод, веет истинной поэзией.

Далее. Как бы г. Протопопов подступил со своей банальной меркой, с подсчетом «страшных слов» к Виктору Гюго, к романтикам вообще?

А Гейне? Бедный Гейне! Что от него осталось бы, если бы мы поступили с ним по всей строгости закона? Сколько мы открыли бы на кончике его необузданного пера ураганов и вихрей, Везувиев и Ниагар! Сколько противоречий «законам естества»!

На одной странице поэт уверяет нас, что если бы звезды, золотые звезды, узнали об его скорби, они сошли бы с небес, чтобы нашептать поэту утешенье!.. Положим, это только предположение, но и в предположениях нужно же знать меру…

Дальше, однако, еще хуже. В другой пьесе неумеренный немецкий лирик уверяет нас, будто он так нежно целовался со своей возлюбленной, что звезды, опять те же золотые звезды, вздыхали на небе от зависти…

Спрашиваю вас: стоит ли беспокоить светила небесные из-за поцелуев какой-нибудь голубоглазой Гретхен? О, Гейне, Гейне! Ведь звезды – это миры! Где твоя совесть? Где твое гусиное сало?

«Восточное Обозрение» N 28, 2 февраля 1902 г.

Л. Троцкий. НЕЧТО О СОМНАМБУЛИЗМЕ [96]

Не так давно нам пришлось прочитать в одном из несуществующих уже ныне журналов рассказ, называвшийся, помнится, «Водотолчением». Рассказ не лишен интереса и, что называется, «вызывает на размышление».

Молодой ученый делает поучительный опыт. Он создает обстановку дела, лишенного всякой цели и смысла. Указание на это дело дается заглавием. Не следует, однако, думать, что речь идет о каком-нибудь метафорическом «водотолчении». Нет, молодой ученый толчет на этот раз не фразеологическую воду и не в магистерской или докторской диссертации, а самую обыкновенную воду (H2O) в нарочито заказанной ступе…

Детальным развитием обстановочной, декоративной стороны «дела» экспериментатору удается совершенно загипнотизировать себя, потушить в себе на продолжительное время огонь сознания, – в этом и заключается смысл и цель этого бессмысленного и бесцельного дела, – так что фикция целесообразной работы, внешняя видимость дела, принимается ученым в конце концов «всурьез»; он входит в азарт, забывает о цели эксперимента и начинает совершенно бескорыстно служить святому делу «чистого водотолчения».

Конечно, для того чтобы экспериментатор совершенно мог похоронить собственный здравый смысл под грудой мелочей своего временного занятия, необходимо, чтобы в окружающей его обстановке не было будящих мысль явлений: необходимо – говоря конкретнее, – чтобы никто не вздумал подойти со стороны к увлекшемуся экспериментатору и, радикально встряхнув за шиворот, не пригласил бы его очнуться от гипноза чистого водотолчения…