Проблемы рациональности (СИ)

Язык и мышление имманентны друг другу, мышление есть деятельность, язык - орудие этой деятельности. Но так ли уж верна и очевидна эта "самоочевидная истина"? Всегда ли язык - орудие? Не заблуждается ли мышление в своих "естественных" правах владеть тем, что ему, возможно, не принадлежит? Не оказывается ли ratio в роли самонадеянного Тиберия, а рационалистическая философия в роли льстящего ему Атея Капитона? Верно ли, например, утверждение: невозможно, чтобы слово рождалось помимо рассудка или (даже) вопреки ему? Рационален был бы ответ положительный. Но он противоречит фактам (событиям), поэтому утверждение неверно. Поэтическое слово (о котором Г. Гегель, между прочим, говорит, что оно древнее прозы) впрямую данное утверждение опровергает.

"Поэт, - замечает Поль Валери, - распоряжается словами совсем иначе, нежели это делает практическая потребность. Слова у него, разумеется, те же самые, но их значимости совершенно иные. Оставаться вне практики, не сообщать "о дожде" это-то и есть назначение поэта". Поэтический язык не дает разгадки, в нем - таинство языка, которое непостижимо, трансцендентно, лежит за всяким возможным опытом, за какими угодно субъект-объектными схемами действия. Постижение (не в гносеологическом смысле) здесь - погружение. Переход в саму стихию. В недеянии вершится дарение. (Это сродни китайско-даосскому погружению в Дао, отчасти напоминает йогическую практику прекращения деятельности мышления. Но в сущности оно отлично от того и другого. В творчестве нет ничего от "себя", в восточных практиках все же есть забота о самости.) Поэтическое - язык поэзии - всегда над "слишком человеческим" в человеке, и всегда вровень со сверхчеловеческим в нем. Алексей Константинович Толстой о тайне поэтического языка сказал так:

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!

Вечно носились они над землею, незримые оку.

<...>

Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,

Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,

Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,

Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?

Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,

Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,

Много чудесных в нем есть сочетаний и слова, и света.

Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,

Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,

Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный.

О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,

Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,

Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье.

И, как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки

Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,

Выйдут из мрака все ярче цвета, осязательней формы,

Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье...

Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,

И, созидая потом, мимолетное помни виденье!

(Октябрь 1856)

Приобщение к тайне есть допущение ее. Живое слово отдельно от всего само приходит или не приходит. Истинно свободная речь, поэтому, не деятельность, а созерцание. "Мир поэзии, - говорил П. Валери, - обнаруживает глубинное сходство с состоянием сна. <...> Наша воля не властна вторгаться в него и его покидать по нашему усмотрению. <...> Мы никак не можем на него воздействовать, дабы его изменить.". Неразделенный мир этот не имеет ничего общего ни с познающим мышлением, ни с так называемой "коммуникацией". Он древнее и основнее этих двух. Он первоначальнее также и всякого нарратива. Он не сообщает нового, к известному ничего не добавляет, и не расширяет круг познания. Язык, следовательно, способен вы-ступать к человеку и говорить с ним. Понятным становится хайдеггеровское "слушание языка": "Это слушание языка незаметнейшим образом предшествует всякому другому слушанию. <...> Это наше слышание есть прежде всего допущение самосказывания...". Идущее в "самосказывании" иррационально, т. е. в самом истоке оно неподвластно ratio, тогда, как пришедшее из "самосказывания", осевшее на территории ratio и оторвавшееся от своего источника, взвешивается и оценивается, как все остальное. Однако взвешивание не критика, а самокритика. Ты должен соответствовать дару. Твое "изделие" должно совпасть с явленным тебе образом. Такое соответствие, в платоновско-аристотелевской терминологии, - подражание (приближение к идеальному образцу).