Проблески: Ветер

Ну уж нет, сначала ценная добыча. Амаса был уже совсем рядом с кошкой, как вдруг пласт искристого снега подломился у него под ногами и понёсся лавиной вниз, увлекая его за собой. Глыбы снега, жёсткие, как стена, были к тому же полны камней. Они накрывали его собой, как тонущего белыми волнами. Его левое предплечье пронзила ужасная боль и он услышал противный хруст ломающейся кости. А потом он и снег всё падали, падали, падали….

***

Едва только рассвело, отец Алека возвратился в пещеру.

- Идём, дитя, мы должны уходить.

- А медведя ты видел, Пап? – спросил Алек, дрожа в своей волглой одежде.

- Да, огромный и отвратительный, но теперь он ушел. Ты был умницей, так долго сидел тихо-тихо.

Он вынес из-под водопада его и их пожитки и потом долго вёл Алека вдоль реки, прежде чем они остановились перекусить. И хотя медведь ушёл, отец постоянно был настороже. Алек старался не шуметь, чтобы не мешать ему слушать. Отец Алека был великий охотник: так говорила женщина, которая время от времени приглядывала за Алеком. Алек знал, что то, должно быть, был очень хитрый медведь, раз его никак не убить. А ещё очень умный, ведь он всё время находит их снова и снова.

- Теперь мы пойдём в город, да, Пап? – прошептал Алек, жуя кусок холодного мяса ондатры.

- Да. Ты должен будешь побыть там какое-то время.

- Пока ты будешь охотиться на медведя?

- Да, малыш.

- Пап, а сколько стоит медвежья шкура?

В ответ на это отец сдержанно усмехнулся, как он делал иногда.

- Этого медведя-то? Больше, чем ты можешь себе представить.

Когда они в этот раз добрались до города, отец выменял шкуры на серебро и накупил еды на несколько недель. Потом они отправились на постоялый двор, где провели несколько ночей ещё осенью. Двор назывался «Кроль» и над дверью была прибита вывеска в виде зайца с нарисованными глазами и усиками.

Женщина, которая держала его, была весьма добросердечной, так что Алек не возражал пожить здесь немного, вот если бы только не переживал из-за того, что отцу снова приходится уходить.

Но Папа же всегда возвращается обратно.

***

Амаса проснулся от сильной боли. Его грудь, голова и левая рука дико ныли, даже хуже, чем всё остальное тело. Ощущение было такое, словно его исколошматили с головы до ног. Воспоминание о лавине прогнало остатки сна. Однако он не был погребен под толщей снега. Он лежал возле огня, завернутый в одеяла и теплые шкуры. И то был не тот бивак, что они делили с Ирейей, а какая-то неглубокая пещера, устье которой было наполовину засыпано снегом. Скинув здоровой рукой с себя шкуру, он увидел, что его левая рука была заботливо привязана к палкам обрывками бело-синей ткани, такой, из которой был сделан головной убор Ирейи. В середине предплечья, там, где кость прошла сквозь кожу, повязка была перепачкана кровью. А ещё у него было сломано несколько ребер.

Послышался скрип снега под чьими-то шагами и вскоре у входа в пещеру показалась Ирейя, притащившая пару освежеванных кроликов. Не взглянув на него, не улыбнувшись, она опустилась на коленки у очага и принялась резать мясо.

- Ирейя, это ты притащила меня сюда? – спросил он, хотя каждое слово причиняло невыносимую боль.

И снова – ни слова от неё, ни взгляда. Она была зла.

По-прежнему чувствуя дурноту, он лежал и смотрел, как она готовит крольчатину на костре, на сырой ветке. Свободные от этой её повязки волосы её отливали тёмной бронзой и сияли в свете костра. Даже сердитая она была необыкновенно красива.

Она злилась, пока они ели крольчатину, заедая её сушёными яблоками. А ещё у неё была с собой фляжка с пивом, которым она тоже неохотно поделилась с ним.

Быть может, она и чудная, но сердце у неё доброе, раз она выкопала меня из-под той лавины и притащила сюда, - подумалось ему, пока он лежал там, в своём гнёздышке из шкур и одеял. Её шкур и её одеял. Потому что его собственные, конечно же, канули в небытие, сметенные вместе со всем снаряжением снежной лавиной.

- Спасибо тебе, - наконец произнёс он. – Спасибо за то, что спасла мою жизнь.

Должно быть, она поняла его, но это только рассердило её ещё больше. Она резко заговорила что-то на своём языке, так, словно он был обязан её понимать. А когда стало ясно, что он ни черта не понимает, крикнула:

- Автаса!

- Я не понимаю, Ирейя.

Она схватила обугленную головешку и в несколько штрихов накидала на земле контур пятнистой кошки.

- Автаса.

- А, так это рысь! И ты злишься на меня, за то, что я убил её?

Так вот почему она тогда испортила ему охоту. Она охраняла рысей.

- Значит, я укокошил твою автасу. Прости. Я же не знал, что они твои.

Она молча стёрла рисунок и вернулась на свою половину возле костра, но, должно быть, она всё же его поняла: теперь она была скорее грустна, чем злилась.

- Благодарю вот за это, - он с трудом, морщась от боли, поднял забинтованную руку.

Она снова протянула ему фляжку с пивом и кивнула, чтобы он выпил:

- Тураб.

Он сделал долгий глоток и почувствовал, как внутрь полилось тепло. А он был крепкий, этот её тураб, и, пожалуй, получше, чем всё пиво, что ему доводилось пробовать раньше.