Пробный шар

После того как над коттеджем прогремели самолеты — бог знает чьи, бог знает куда и откуда, — подвал затрясся, едва не лопаясь от переполнившего его адского звука, — сверху уже не доносилось никакого движения, только буря завывала. Человек едва не оглох тогда и не скоро услышал, что малышка проснулась — перепуганно кричит из темноты, заходится, давится плачем. Конечно, это были самолеты — один, другой, третий, совсем низко. Зажег фонарик. Пошатываясь, — для себя он не успел захватить никакой еды, а прошло уже суток четверо, — побежал к дочери. Бу-бу-бу! Кто это тут не спит? Страшный сон приснился? Фу, какой противный сон, давай его прогоним, вот так ручкой, вот так. Прогна-а-али страшный сон! Спи, не бойся, папа тут. Все хорошо. Примерно через сутки ударил мороз.

Ледяные извилистые струйки медленно, словно крупные хлопья снега, падали сверху, с потолка, затерянного в темноте. Теплые вещи летом хранились здесь — повезло, — и человек все нагромоздил на малышку, только свое пальто надел на себя. Где-то он читал об этом или слышал — вся дрянь, гарь, миллионы тонн гари и пыли, которые взрывы выколотили из земли, плавали теперь в стратосфере, пожирая солнечный свет. Малышка стала плакать чаще, чаще звала маму, чаще просила есть, — человек экономил молоко и все кутал ее, все боялся, что она простудится. Гу-гу-гу! Кто это тут не спит? Ночь на дворе, видишь, как темно — хоть глаз коли. Мама утром придет. «Мама» она уже две недели как выговаривала, а «папа» никак не хотела, это его очень огорчало, хотя он и не подавал виду, посмеивался.

Потом все как-то сразу подошло к концу. Когда малышка вновь захныкала, человек едва мог встать, едва нащупал коченеющими руками свой фонарик — пустил в потолок обессилевший красноватый луч. Высветился стол, кроватка под ворохом одежды, тонущие в тени шкафы и стены. Человек слил остатки воды в кастрюлечку, из коробка достал последнюю спичку, из шкафчика — последний пакет молока, уже до половины пустой, из аптечки — снотворное. Растолок все таблетки. Снял с полки очередную книгу, разодрал, — чиркнув спичкой, зажег бумагу под кастрюлькой. Стало светлее, подвал задышал, заколыхался в такт колыханиям рыжего огня. Резало привыкшие к темноте глаза. Но человек смотрел, читал напоследок — раньше, в толчее дел, некогда было перечитывать любимые книги, теперь дела уже не мешали. «Нет! Не в твоей власти превратить почку в цветок! Сорви почку и разверни ее — ты не в силах заставить ее распуститься. Твое прикосновение загрязнит ее, ты разорвешь лепестки на части и рассеешь их в пыли. Но не будет красок, не будет аромата. Ах! Не в твоей власти превратить почку в цветок. Тот, кто может раскрыть почку, делает это так просто…» Пламя медленно, словно лениво, ползло по странице, переваривало ее, и страница ежилась, теряя смысл. Оставались хрупкие, невесомые лохмотья. Сюда нальешь воды, на две трети бутылочки примерно. Уразумел? И в воде разогревай. Мы всегда превыше всего ценили мир, говорил человек в экране энергично и уверенно. Если нам понадобится еще пятьдесят ракет, мы развернем все пятьдесят, и никто нам не помешает. Мы руководствуемся только своими интересами и своей безопасностью. Вашей безопасностью! Мы не устаем бороться за мир с оружием в руках везде, где этого требуют жизненные интересы нашей страны. Перестань косить в телевизор. Одно и то же бубнят каждый день. Мир, мир, — а переезд третий день починить не могут… Попробуй обязательно, не перегрел ли. Да не рукой пробуй, а щекой! Она чмокнула его в щеку. Ой, у тебя и щеки-то ничего не поймут, я тебя до мозолей зацеловала. Или не только я? Не уезжай, попросил человек. Я к вечеру вернусь. Отец очень звал, супу вкусного хочет. Ну я же к вечеру вернусь. А ты оставайся тут за родителя. Научишь ее «папа» говорить, пока я не отсвечиваю. Ой, как я буду назад спешить, мечтательно проговорила она и пошла к станции, а он остался за родителя. Когда согрелось молоко в стеклянной бутылочке с мерными щербинками на боку, он высыпал туда порошок и тщательно разболтал.

— Соображаешь, чем пахнет? — спросил он хрипло и попробовал бутылочку щекой. — Сейчас папа тебя накормит.

Услышав слово «накормит», она завозилась, пытаясь выпростать руки из-под укрывавшей ее рыхлой горы.

— Папа, — отчетливо сказала она, когда человек перегнулся к ней над сеткой кровати. Поспешно зачмокала, скривилась — горьковато, — но ни на миг не выпустила соску, только смешно морщилась, вразнобой перебирая мышцами маленького лица.

— Вот умница, — приговаривал человек, свободной рукой поддерживая пушистый теплый орешек ее головы. — Вот молодец… Как славно кушает…

Она все-таки высвободила руку, он стал запихивать ее обратно, он и теперь боялся, что она простудится. Не сбавляя темпа, она шумно дохлебала последние капли, отодвинула его руку и, удовлетворенно смеясь, вцепилась крохотными пальцами в щетину на его подбородке. Он ткнулся в гладкую кнопку ее носа, потерся лбом, щеками — она хохотала, повизгивала.