Пробный шар

Я помнил. Я разведывал для них план грузовых трюмов корабля, которым они решили добраться до Плутона, потому что имел доступ на космодром к отцу. Я сам хотел бежать с ними да ногу защемило люком, автомат которого был вскрыт для текущего ремонта, но по халатности техников все еще задействован. Мне раздробило голень. Ребята ждали у ворот порта и, когда глайдер "скорой помощи" с воем промчался мимо них, выруливая на санитарную полосу дороги, я ухитрился в приоткрытое окно швырнуть им скомканный листок с планом, где неисправный люк был обозначен как положено, черепом со скрещенными костями — я выводил их еще там в полутемном коридоре, опрокинутый на холодный пол, беспомощный с мутящейся от нестерпимой боли головой.

— Помню, — сказал я.

— Неужели можно было что-то сделать? Ничего, подумал я. Ничего. Если человек убежден, что на глазах у него гибнет его мечта, он не может не спасать. Он не может не помогать. Если б мог в пустой Вселенной он чувствовал бы себя не изгнанником, а хозяином. И проблемы не возникло бы вообще. У нас не было выбора.

— Ничего, — сказал я.

— Да, — ответил он и тяжело вздохнул, словно малыш, успокаивающийся после слез. — Это как-то понимаешь не укладывается в голове, что-то в этом есть ненастоящее — что мы тридцать лет изо всех сил убивали все это, и так убили, что даже нет способа вернуть.

— По-моему это ясно, — сказал я. — Осталось пятнадцать часов до отлета. Необходимо погрузить материалы, аппаратуру чтобы, если там возникнут сомнения сразу проверить ее. Надо, кроме того, привезти сюда его дочь…

— Да я же не об этом! Я — обо всем…

Человек не может не помогать. Даже если не уверен, что его помощь полезна. Иначе мы вымерли бы еще в пещерах. Это наш способ существования. Пока в нас живо человеческое, мы будем предлагать, навязывать свою помощь друг другу. И звездам. Вот он полетит сейчас к ней, будет что-то объяснять, рассказывать какой я хороший. Потому что у него тоже нет выбора. Потому что мудрость недействия бесплодна. Тот кто способен отказаться от возможности помочь из боязни повредить помощью — убит, сломался когда-то.

— Ах, обо всем, — сказал я будто только что поняв. Что же, — я улыбнулся. — Будем чуточку умнее. Теперь мы будем еще чуточку умнее. Я сам расскажу в Совете, — сказал я. — И постараюсь добиться, чтобы мне дали выступить по всеобщему вещанию. В тот же день. Так лучше и лучше. Не нужно интервала. Успеют возникнуть слухи, а самое мерзкое, когда о смерти мечты люди узнают из слухов. Нет ничего честнее мечты и смерть ее то же должна быть честной. — Я потер ладонями щеки. — Я добьюсь. Ты мне поможешь.

Он медленно кивнул.

— Так я лечу, — сказал он.

— Да, ты говорил, — ответил я протянул руку к биоконтакту селектора и попросил: — Кофе сюда.

— Будешь работать? — спросил он.

— Да посижу немного.

— Она тебе не простит, если ты не поддержишь ее сейчас.

— Наверное, — ответил я. — Но если не простит — значит, и хлопотать не из-за чего. Разве я не прав?

— Ты прав — сказал он. — Ты прав, но правота твоя — ни уму, ни сердцу…

Я пожал плечами.

— Ну почему? — отчаянно спросил он. Почему в этой чертовой жизни все как-то по- дурацки устроено?

— Я и на это могу ответить, — заявил я.

— Ну, ответь.

— Потому что все вот это — я сделал широкий жест, обведя весь окружающий мир, — все еще куда сложнее, чем укладывается вот здесь — согнутым пальцем я постучал себя по лбу. — Можно конечно плюнуть на все и поплыть по воле волн и тогда жизнь сразу станет очень простой и гладкой. Но перестанет быть человеческой, вот в чем штука.

Он опять помотал головой.

— А ты все такой же… Все такой же… Ничто тебя не берет… Понимаешь… Ошибки были, есть и будут, все так, но я… Ведь посмотри, чем сильнее и добрее мы становимся, тем ошибки страшнее — именно из-за нашего могущества. Наверное, это закон. Но неужели мы будем вечно подчинены ему? — он запнулся. — Неужели размер и трагичность ошибок всегда, всегда будут возрастать пропорционально гуманизму мечты и мощи средств призванных ее осуществить?

Он помолчал. Я слышал, как часто, глубоко он дышит.

— Не знаю, понимаешь ли ты это так, как я понимаю. Неужели через сто, двести, тысячу лет люди, решая проблемы, размах и красоту которых мы даже не можем себе представить будут ошибаться — и даже не так, как мы, а стократ ужаснее? Неужели тоже будут убивать себя, не выдержав разочарования? Неужели тоже будут распадаться отношения, калечиться судьбы?..

Я хотел было ответить, но он боясь, что я прерву, заговорил еще быстрее — взволнованно, невнятно и как бы чуть задыхаясь: