Пробуждение

— Как Пифагоровы штаны! — выпалил Василий Мефодьевич и закатился так, что я испугалась, как бы он не задохнулся. — О господи, уморишь ты меня! — проговорил он, переводя дух и вытирая слезы. — У этих математиков мир вместо трех китов стоит теперь на трех аксиомах. Та же Библия. А они довольны — все объяснили!

— Ты не веришь в человеческий разум? — обиделась, в свою очередь, Аэлита Сергеевна.

— Верю, верю. Но Эйнштейн же вам показал, где раки зимуют! Куда подевались теперь ваши аксиомочки? А? А-а!.. — Он с ехиднейшим видом стал потирать руки, готовясь к новой атаке.

Аэлита Сергеевна внимательно посмотрела на него.

— Верочка, вы любите музыку? У нас есть пластинки с эстрадными песенками.

Я призналась, что не люблю современных песен, Василий Мефодьевич пришел в восторг.

— Аля, тащи гитару, спой ей Гурилева!

Аэлита Сергеевна тотчас принесла гитару, присела возле стола, запела. Пела она тихим, слабым голосом, но таким нежным и музыкальным, что меня прямо-таки захлестнуло. Это был романс «Матушка-голубушка».

Василий Мефодьевич слушал ее, прикрыв глаза, на лице его блуждала улыбка. А при словах:

То залетной пташечки
Песенка слышна:
Сердце замирает,
Так сладка она! —

глянул на нее так, что все в душе у меня перевернулось.

Потом он попросил еще «Сторожа». Этой песни я никогда раньше не слышала. Про деревенского сторожа, который всю зимнюю ночь бродит по улице и бьет в чугунную доску. Ему холодно, одиноко и тоскливо. Она пела, и я видела все — и широкую деревенскую улицу, заваленную белыми сугробами, и злую метель, и сгорбленную фигуру в зипуне и валенках. Слышала скрип шагов, мерные удары колотушки. Пела она строго, печально. И хотелось сейчас же что-то сделать для этого одинокого, всеми оставленного старика: обогреть, накормить…

Когда она кончила, Василий Мефодьевич серьезно посмотрел на меня и сказал:

— Слова Огарева. Того самого, сподвижника Герцена. — И вдруг, как будто без всякой связи: — Двадцать пять лет назад, сразу после войны, мне все казалось проще.

И я тотчас поняла! Да, да, я уверена, что поняла, почему он так сказал. Потому что и у меня пронеслось вихрем это: декабристы, Петербург в сугробах, эшафот, и потом, Герцен и Огарев там на Воробьевых горах, и Чернышевский на площади у столба, и революция… И все мечты и непреходящая боль за этого убогого старика на ночной деревенской улице… Он хотел сказать, что мечты проще действительности, что жизнь сложнее.

— Мог ли я думать тогда, после Девятого мая, на дымящихся улицах Берлина, что кто-то чего-то еще не понял, что через двадцать пять лет девчонка Дашка повесит у себя в комнате икону?!

— Даша — это исключение, Вася…

— Знаю, знаю, а исключение подтверждает правило! — Он невесело рассмеялся. — Правила, правила! Когда твои огольцы путают правила, ты ставишь им двойки. И все! И на следующем уроке они уже повторяют запятую в запятую. А как в живой жизни быть? Кирпонос пьет водку. Поставить двойку? Десятиклассники, помнишь, приходили к тебе с заявлением, что их не устраивают школьные порядки, требовали, чтобы им разрешили курить. Опять двойка? Нужно понять, понять, почему это есть! Только тогда можно найти верное решение…

На лице его выразилось такое страдание, что я подумала: приступ!

— А я торчу в этом кресле и сосу таблетки! — Он стукнул кулаком по столу, опрокинул чашку и пролил чай.

Аэлита Сергеевна с деловым видом, точно это в порядке вещей, принесла тряпку, принялась вытирать клеенку. Василий Мефодьевич сердито выхватил у нее тряпку и стал сам ожесточенно тереть.

И тогда я рассказала им о тебе. О нашей дружбе. О нашем кружке. О спорах про смысл жизни… Понимаешь, вдруг увидела все это со стороны. Как тебе объяснить?.. Вдруг поняла, что все эти наши мысли, переживания, стремления, даже наша с тобой переписка — это не выдумка твоя или моя, это существует. И не случайно. Есть же какие-то причины! И почему мы так думаем и поступаем — я, ты, он, нужно так же понять, как и то, почему дует ветер и идет снег. И тогда что-то прояснится и мы поймем, что правильно в нашей жизни, что нет и что нужно делать… Я говорила взахлеб, перебивая себя, так же путано, как сейчас пишу.

Василий Мефодьевич слушал меня, широко раскрыв глаза и тихонько поддакивая. Аэлита Сергеевна убрала со стола, уселась в углу с вязаньем и тоже слушала. Остановилась я, только когда увидела, какой он бледный и как устал.

Мы очень долго молчали.

— Я знаю, что мне нужно делать, — тихо сказал Василий Мефодьевич.

Аэлита Сергеевна насторожилась.

— Да, да, Аля, вполне по моим возможностям. Пока тянется этот нудный курс лечения. Кроме того, у меня же до сих пор нет постоянного партийного поручения. Мне и самому интересно, Аля…

— Что ты еще придумал?

— Буду вести кружок по философии. Для желающих. А? — и посмотрел на меня хитро-хитро.