Пробуждение

— Все воюешь, Иван Никифорыч? — раздался бодрый, звучный голос Пелагеи. Отец не ответил. Видно, растерялся. Илюшка выбрался из-под лестницы и заглянул в горницу. При чужих-то не шибко страшно. Аннушка смела веником стеклянные осколки и высыпала в помойное ведро.

— Никак лампу разбили? — спросила Пелагея.

— Да вот задел ненароком, — не поднимая головы, ответил отец.

— Я к тебе, шабер, по делу.

— Милости прошу.

— Нет ли у тебя запасной оглобли?

— Найдется…

— На бахчи собралась. Стала Рыжка в оглоблю заводить, а он, окаянный, возьми да и наступи. Откололась у самой оси…

— Мерин грузный, что и говорить, — кивал отец.

— Могу и вот этого пострела взять, пусть с Петюшкой прокатится. Может, дынешки какие поспели…

От радости Илья перестал дышать…

— Отпустишь, что ли? — кивая на него, спросила тетка Анна. Илюшка не понимал тогда всех тонкостей этого преднамеренно-хитрого разговора. Отца просто отвлекали от вина, которым он заливал горе и в то же время праздновал свою самостоятельность.

— Да нет, Васильевна, спасибо. Не съездить ли нам самим? Как ты думаешь, Аннушка? — уже обращаясь к своей сестре, спросил отец.

— Чего же не съездить? У меня с того краю ранний сорт посажен, — отозвалась Аннушка. — Запрягай, бери ребятишек — и айда! Анюту прихвати, а то она, бедная, совсем с ног сбилась.

— Дельно, сестра, что уж дельно, то дельно! И тебе, Васильевна, еще раз спасибо. Пойдем, возьми оглоблю-то!

— Ладно. Я ужо Петюшку пришлю… Прощевайте пока.

Пелагея торжественно удалилась. Отец поднялся и на весь дом:

— Анна! Анюта! Где вы? Собирайтесь на бахчи!

Самыми отрадными и незабываемыми были поездки за первыми дынями. Если ехал отец, то запрягал злющего Сивку, а если мать или тетка Аннушка, то детей вез общий любимец Лысманка. Однако Илюха был настолько нетерпелив, что готов был скакать и на Сивке. Бахчи засевались верстах в восьми-десяти от станицы. Обычно выезжали вместе с солнышком. Спали плохо. Шушукались до позднего часу.

— Рано едем. Ни одной спелой не найдем…

— Найдем! Найдем! — орали все наперебой.

— На днях я одну травкой прикрывал, — сказал Миша. — Один бочок уже желтоватенький…

— Ох, братик, какой ты молодец! — радостно говорила Саня, самая любимая Илюшкина сестра, восторженная и на редкость добрая.

— Только не будет ее уж там! — отрезвлял он Санькину восторженность.

— Почему не будет? — хором спрашивали остальные.

— Сорвали небось…

— Кто может сорвать?

— Караульщик, кто же еще! — выкрикивала Варька, самая младшая и самая непутевая. Она обладала каким-то особенно изощренно хитрым умом — могла быстро разоблачить самую скрытую и самую невинную ложь. Однако большей лгуньи и ябедницы сыскать было трудно. Чем больше она подрастала, тем чаще случались из-за нее скандалы. Смуглая, как и отец, горбоносая, стараясь всеми силами заслужить отцовское одобрение, она ябедничала на мать, на тетушку Анну, на сестер и братьев. Варьке ничего не стоило оклеветать любого из членов семьи и близких родственников. Иногда Варька до того доводила мать, что та, обращаясь к иконе, поднимала руки и умоляюще говорила:

— Господи, возьми меня к себе, грешницу, избавь от такой дочери! Или окуни ее в светлую, очищающую тень, чтобы не покинула она этот свет без радости!

Порой в поступках Варьки проявлялась несовместимая с ее характером доброта — она вдруг могла отдать последнюю тряпку, поделиться куском хлеба, а чтобы услужить кому-либо, готова была вывернуться наизнанку. Но в этих ее поступках было что-то ненадежное, шаткое, поэтому Илюшка с Марией и Шуркой принимали услуги своей сестрицы всегда с опаской, словно предчувствуя, что за ее добротой последует какая-нибудь неожиданная жестокая расплата. Она могла дать Илюхе яйцо, а потом сказать матери, что он утащил его из гнезда…

Земля отводилась под бахчи твердая, с ковыльком, часто на поемных, перед прибрежным тугаем, гривах. Ехали сначала верст пять большаком, а потом сворачивали к тугаю. Зеленые бахчевые полосы, высокий балаган сторожа видны издалека. Чем ближе подъезжали, тем больше споров и волнений. Спорили о том, кто скорее угадает свою бахчу. Кажется, хорошо знали, где она расположена, вроде бы совсем недавно полоть ездили, а поди теперь узнай! Все заросло. По краям вымахали подсолнухи на толстенных стеблях, с крупными, как решета, шляпами, а внизу все переплелось тыквенными плетями, даже проехать негде. Останавливаются и высыпают гурьбой на межу с намерением побежать скорее.

— Куда плети топтать? Не терпится?! Все вместе пойдем к дыням. Нечего по всей бахче шлендать, арбузы еще зеленые, — останавливал их грозный голос отца или матери.

Разве тут утерпишь! Схватил бы вон тот белый, в полоску, и умял прямо с кожурой. Первый же! А они выглядывают из сизой кружевной ботвы: черные, белые, пестрые, полосатые, с капельками росы на кожуре. Диво!