Пробуждение Рафаэля

— Очень сложный вопрос, cara, — ответил Паоло, блестя глазами. Вид у него был возбуждённый, предвкушающий. — Один из самых сложных, какие вы вообще задавали! — Он обернулся к девушке, сидевшей рядом. — Маддалена, над этим надо серьёзно подумать, как считаешь?

Девушка, студентка физического факультета университета, улыбнулась, готовая подхватить любую игру, которую он затеял, и ответила:

— Дорогой! И конечно, сперва мы должны исключить себя, зная, что объект исследования не может заниматься этим сам.

— Тогда обратимся к моему отцу.

— Ну, твой отец настолько увлечён футболом, что всё свободное время проводит в «Спортивном баре», с тех пор как мой дядюшка Пьетро установил там большой телевизор.

Несколько минут они подбрасывали в воздух имена родственников и друзей и посылали друг другу, словно лёгкие воланы ракеткой, имена фанатов отдельных футбольных клубов, связанных с определёнными кафе и районами города. Говорили о политических и других, более тонких предпочтениях, связывавших их отцов и дедов. Обсуждали излюбленные кафе журналистов, работавших в местных газетах, «Пезаро» и «Коррьере Адриатикой, и кому эти газеты симпатизируют — левым, правым или ни тем, ни другим. «Вообще никому», — сказал Паоло. Это вопрос местного патриотизма, как они объяснили. Верности своей колокольне.

Игра в словесный бадминтон менялась с ветерком приходов и уходов.

Ушла Маддалена, пришла Анна.

Ушла Анна, пришёл Фабио.

Затем, словно почувствовав растерянность Шарлотты, которая не могла настроиться на переменчивую игру, молодые люди начали исчезать поодиночке, и Шарлотта осталась с Паоло, который горбился рядом на стуле; бодрое его настроение улетучилось. Он несколько раз посмотрел на часы, но не делал попыток уйти.

— Ждёшь кого-нибудь? — спросила она.

— Нет… не то чтобы…

Пёстрая, многоцветная passegiata занимала его не больше, чем её. Он не обращал внимания на проходящих девушек, которые заигрывали с ним — смело и спокойно или хихикая, бросая на него манящие взгляды, но делая вид, что болтают с подружками. Они были для него всё равно что прохаживающиеся голуби, он их вовсе не замечал.

Шарлотта коснулась его руки:

— Паоло…

— Да, cara?

— Если бы я захотела разыскать кое-какие местные семейства, которые исчезли во время войны, с чего мне надо было бы начать?

— А зачем?

— Думаю… думаю, что, возможно, что-то тут такое… таится, если уместно это слово, в этом умалчивании о семьях Сан-Рокко. — Она улыбнулась. — Иными словами, это дело как раз для нашей профессии. Когда я спрашиваю о Сан-Рокко, то последовательно наталкиваюсь на тёмные слои.

— А я эксперт по снятию слоёв старого лака, так? Но что вы пытаетесь раскрыть?

— Сложно сказать — наверно, всё, что сможет помочь этой немой… и Прокопио, если ему придётся плохо. Дело может не разрешиться так просто, как ему представляется, и если он ничего не сделает, чтобы помочь себе, тогда…

Паоло понимающе кивал, лицо его было задумчиво.

— Возможно, стоит поискать на кафедре генеалогии в университете…

— О нет, не хочу, чтобы ты был замешан, Паоло!

Он не обратил внимания на её протест и продолжал:

— Когда в прошлом году я занимался реставрацией портрета, того, на котором лицо было очень повреждено, — помните, я показывал вам его уже отреставрированным? Ну так вот… через факультет я разыскал всех живых родственников той женщины, а также некоторых умерших — там были старые фотографии. Я решил, поскольку других картин с её изображением нет, придать ей некоторое сходство с одним из её современных потомков…

— Ужасный грех, Паоло.

На его лице тут же появилось выражение притворного раскаяния.

— Да, знаю, вы не раз повторяли: «Субъективность — один из тягчайших грехов реставраторов старого типа», так?

Она засмеялась над тем, как, подражая ей, он важно повторил её давнишнее наставление.

— А военные архивы, Паоло?..

— Mio Nonno, мой дедушка, он очень интересуется историей военного Урбино… жутко надоедает разговорами на эту тему, если честно, cara! Лично я даже рад, что он отказался покидать наш старый тёмный и сырой дом и переезжать в солнечный новый, который папа подыскал в той чудовищной меланоме, что выросла за городскими стенами.

Значит, словцо, брошенное графиней, до сих пор язвит.

— Могу я с ним встретиться?

— Он будет в восторге! Зайдите позже на стаканчик чего-нибудь… — Он снова глянул на часы. — А не то, пожалуй, сейчас, до обеда. Потом у нас будет предлог, чтобы уйти, прежде чем он заведёт нас слишком далеко в прошлое. Но берегитесь, спрашивая его о чем-то: там, где можно ответить за секунду, mio Nonno будет распространяться целый день. Да ещё новые вставные зубы мешают ему говорить, так что, наверно, придётся мне быть за переводчика.