Пробуждение Рафаэля

— Да, — сказал Примо, — когда Люцифера вышвырнули из рая, там, где он приземлился, враждебный нашему человеческому миру, должно быть, случился страшный грохот, Франко. Наверняка в том месте остался след.

— И ты, Примо, знаешь, где он оставил его, верно?

Примо знал одно: открой он правду о Сан-Рокко, и тут же появятся чудо и чудотворец, а он больше не верил в чудеса, даже в экономические.

ЧУДО № 4 ОЖИВШИЙ СОН

— Мадонна!

Граф Маласпино говорил больше себе, чем девушке, которая стояла перед ним полностью нагая. Точёная фигура казалась безупречной, однако посмотреть на них (её, балансирующую на шаткой скамеечке для ног, и его, пожилого, одетого мужчину, который крепкими ладонями мял и давил её плоть), подумаешь, что он лепит её из глины, стремясь добиться совершенства в соответствии с более строгим каноном красоты.

Опять то ли «Ma donna!», подумала молодая канадка, то ли «ma Donna».[8] Донне Рикко, три поколения назад оторванной от итальянских корней, было известно, что её имя означает «госпожа» или «женщина»; этим её знание итальянского языка почти и ограничивалось.

— Тип лица караваджиевский, — пробормотал граф, — нет, рафаэлевский!

— Отец говорит, я копия Авы Гарднер.

Граф Маласпино слегка нахмурился в ответ на её замечание и обнял её сзади; правая ладонь легла под её левую грудь, словно он собрался приподнять Донну и перенести на более устойчивый пьедестал.

— Повтори мой жест, — велел граф, и она послушно приложила ладонь к груди, а он отступил назад, чтобы оценить её новую позу.

— Что…

Но он заставил её замолчать, прижав палец к её губам, потом раздвинул их, и она обхватила его губами.

— Выше… руку, — сказал он, — палец ласкает сосок…

Донна перенесла вес на другую ногу, чтобы дать отдых затёкшей, и старалась не захихикать — или не заговорить, что было много труднее. Кто это сказал, что она не способна замолчать даже ради спасения собственной жизни? А, да, тот индюк в школе, Майк Брэдшоу, вот кто. Давным-давно, когда Донна ещё была толстой девчонкой со скобами на зубах и римским носом, который не соответствовал тогдашним телестандартам красоты. Увидел бы ты меня сейчас, Майки-малыш!

— Левая рука внизу… ещё ниже, прикрывает низ живота, но слегка, чтобы в то же время будить воображение. Вот так. Да… и выражение почти в точности как у неё — Рафаэлевой «Форнарины». Или…

Донна, может, и не понимала всех его аллюзий, но, быстро всё схватывая, улавливала общий смысл и не возражала против роли молчаливой музы, потому что чувствовала… а что она чувствовала? Это не зависит от неё, вот что! Была готова вот-вот разрешить загадку «Моны Лизы», понять, чему Мона так чертовски самодовольно улыбается. Как там выразилась Шарлотта на прошлой неделе? Да: такое впечатление, что сейчас она шагнёт с полотна в знакомый пейзаж, «мгновенно узнаваемый, как оживший сон». Именно это Донна искала в Италии. Не денег, но нечто… утраченное, чего никак не могла найти. Нечто, присутствующее фоном на картинах и в сновидческих пейзажах старых фильмов вроде «Босоногой графини»,[9] отцовском самом любимом из тех, что с Авой Гарднер.

Двадцатиоднолетняя и не слишком образованная, ну и ладно! Зато соблазнительная, сообразительная, полная решимости устроить свою судьбу, Донна смотрела на этого графа как на мужчину, который, как никто другой, сможет кое-чему научить, кое о чем рассказать. Он был частью её Большой Удачи, той самой, о которой отец постоянно твердит, советуя не упустить. «Не зарься на деньги, — говорит отец, расплачиваясь за операцию по исправлению её носа, — но пусть у мужа они будут». Он был доволен, узнав, что титул у графа настоящий, а не просто одно из средств, к которым итальянцы часто прибегают, чтобы легче было глотать горькие пилюли, преподносимые жизнью (в Италии нет просто «мистеров»: всяк, с кем она знакомилась, был или «professore», или «dottore»[10]). Маласпино по всём статьям граф. Стопроцентный.