Пробуждения

В возрасте от шести до десяти лет Роландо посещал школу для умственно отсталых детей. К этому времени он совершенно потерял способность двигаться и говорить, но у одного из учителей сложилось впечатление, что интеллект Роландо не пострадал, а просто оказался в странном заточении. «Роландо не глуп, — говорилось в отчете школы за 1925 год. — Он усваивает все, но ничего не может высказать». Впечатление, что Роландо впитывает все, с чем сталкивается, всасывает как прожорливая черная дыра, сопровождало его на протяжении последующих сорока лет — такое мнение разделяли все, кто близко наблюдал его. Только при поверхностном взгляде создавалось впечатление о пустоте, тупости и отсутствии всякого внимания. Правда, школьное обучение становилось с каждым годом все более затруднительным, главным образом из-за все усиливающегося нарушения равновесия и сильного слюнотечения. В последний год пребывания в школе его приходилось обкладывать подушками, чтобы мальчик мог сидеть прямо, — в противном случае он просто заваливался на бок.

Период времени от одиннадцатилетнего до девятнадцатилетнего возраста он провел дома, сидя возле старого граммофона, ибо музыка (по наблюдению отца) казалась единственной вещью в мире, от которой Роландо получал явное удовольствие. Это было единственное, что «пробуждало мальчика к жизни». Живая музыка передавала свою подвижность Роландо. Он подпевал, кивал и жестикулировал в такт, но стоило музыке смолкнуть, как он тотчас впадал в обычное состояние каменной неподвижности. В «Маунт-Кармель» он поступил в 1935 году.

Следующую треть века он провел в дальнем отделении госпиталя. Этот период был лишен каких-либо событий — в прямом смысле. Мистер П., который, несмотря на инвалидность, вырос в хорошо сложенного молодого человека, часами сидел в своем кресле, неподвижный как статуя. Каждый вечер, приблизительно между семью и девятью часами, его ригидность и оцепенелость немного отступали: он начинал слабо двигать руками и мог немного говорить, при этом даже выражал свои эмоции. В такие моменты он мог спеть оперную арию или обнять понравившуюся ему медсестру. Но, и это бывало чаще, мистер П. проклинал свою судьбу. «Это не жизнь, это ад! — кричал он. — Лучше бы я умер!»

Любопытно, что вечерняя вспышка активности продолжалась, несколько трансформировавшись в первой фазе сна, когда он ворочался с боку на бок, двигал руками, разговаривал, повторял одни и те же фразы и порывался во сне куда-то идти, совершая компульсивные движения, напоминающие ходьбу. После полуночи он затихал, и оставшуюся часть ночи был недвижим как мраморное изваяние.

В 1958 году ему сделали операцию — левостороннюю хемопаллидэктомию. В результате немного уменьшилась ригидность правой стороны туловища, но операция не повлияла на акинезию и не привела к улучшению способности к движению и речи.

Я осматривал мистера П. и несколько раз беседовал с ним в период между 1966 и 1969 годами. Это был атлетически сложенный мужчина, который выглядел намного моложе своих пятидесяти с небольшим лет. Действительно на вид ему можно было дать в два раза меньше. Он был постоянно фиксирован к креслу — в противном случае следовало неизбежное падение вперед. Кожа у него была очень сальная, кроме того, у больного было практически постоянное слюно— и слезотечение.

Голос его был практически неслышным, однако неожиданное волнение или усилие делали возможными даже восклицания — речь становилась громкой на несколько секунд. Так, когда я спросил, не сильно ли донимает его слюнотечение, мистер П. громко воскликнул: «А вы как думали? Чертовски донимает!» Это восклицание истощило его, и он тотчас впал в свою обычную афонию. Спонтанное нормальное мигание полностью отсутствовало, и тем более удивительной казалась частота спонтанного клонуса век и насильственные зажмуривания глаз. Малейшего прикосновения к лицу или неожиданного появления какого-либо предмета в поле зрения было достаточно для проявления насильственного клонуса или зажмуривания. Рот мистера П. оставался все время открытым, если он не закрывал его целенаправленным волевым усилием.